Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

Не по душе старый Миньгота молодой Мялмуре. И тетке не люб он. Один Елалдин за него стоит.

Пропало бы дело Гамида, и не женился бы он на Мялмуре, если бы не выручил случай. Верстах в пятидесяти от их деревни была земля одного петербургского барина. Барин был молодой, служил в Петербурге, а летом наезжал к себе в деревню. Когда ездил, то всегда заезжал сменять лошадей к Елалдину. Барин был ласковый, добрый, и все у Елалдина радовались, когда приезжал он. Два года уже не был барин. Стояли тяжелые годы: голод был, хворь была, — от хвори и старуха Елалдина померла. Убавилось и богатства у него: стал и он смотреть не так весело, как прежде.

Пришла весна третьего года. Опять не веселили поля. Гамид уж год своей службы доживал у Елалдина, когда опять заехал во двор знакомый барин. Самого Елалдина не было дома. Хоть и праздник был, но он уехал в гости к Миньготе.

Увидали в. окно, кто подъехал, и бросились к воротам: и тетка и Мялмуре. Смотрит Гамид — какой-такой дорогой гость приехал? Рассказала ему наскоро Мялмуре, пока старая Маньяман здоровалась да хлопотала возле барина.

Маньяман души своей не слышала от радости. Ей-то дороже всех барин. Совсем ослепла было старуха года два назад, и в глазах так темно было, как в сыром погребе, и голова болела — не жила, а мучилась тогда старая Маньяман. Вот и рассказала она как-то проезжавшему барину про свою болезнь. Поговорил барин с Елалдином и приказал привезти Маньяман к себе в усадьбу. Поместил ее барин в своем доме, — дом большой, а он один. Выписал доктора из города. Приехал доктор, пришел к Маньяман в комнату и говорит ей по-татарски: «Хочешь, Маньяман, видеть?» — «Хочу», — отвечает Маньяман. «А не боишься того, что я буду глаз твой резать?» — «Не боюсь», — говорит Маньяман. Взял кто-то за голову Маньяман, она дрожит вся, — глаза так быстро, быстро мигают, а доктор. все говорит ласково, тихо: «Не бойся, Маньяман, не бойся». И не помнит уж Маньяман, что было дальше. Потом пришла в себя. Через неделю пришел доктор, поднял ей повязку, спрашивает: «Что видишь, Маньяман?» Смотрит Маньяман в окно. — «Травку зеленую вижу». — И заплакала от радости. «А голова. болит?» — «Прошла голова». Еще две недели продержали Маньяман и, наконец, домой отпустили. Доктор сказал ей — на прощанье: «Смотри, Маньяман: как ветер или пыль — не ходи на двор — глаза запылишь, тогда нехорошо опять будет». Сперва береглась, а потом стала ходить: нельзя по крестьянству не ходить. Запорошит глаза, опять голова заболит — и через туман начинает видеть Маньяман, когда светло и нет пыли на дворе — хорошо и сейчас видит.

Теперь она сидит с знакомым барином на крылечке, поднесла руку к своему старому опухшему лицу и смотрит снизу вверх в лицо своего милого барина. Всматривается и Гамид в барина: смотрит на его черную стриженую голову, на его мягкую черную бороду, добрые острые глаза, и все хочется ему еще смотреть, и удивляется он и думает, что вот и богатый и барин, а разговаривает с простыми людьми, и смеется с ними, и руку им жмет.

— Ты, — говорит барин старухе, — не Маньяман по-нашему, а Марфа, а Елалдин — Дмитрий.

Мялмуре самовар поставила, пока барин разговаривал с теткой на крылечке, стол накрыла, поставила поднос с маленькими чашечками на высоких шейках. Сама одела новый костюм, вышла на крыльцо и по-татарски зовет барина чай пить.

Не понимает барин, смотрит на Мялмуре, смеется и говорит ей по-русски — какая красавица она стала. Смеется и Мялмуре, качает головой и говорит с сожалением:

— Не понимай русску.

Маньяман переводит, краснеет Мялмуре и, присев на лавке, все смотрит, как молодой барин пьет чай. Вошел и Гамид, облокотился о дверь и тоже смотрит.

— Это кто, Марфа? — спросил барин, указывая на Гамида.

— Наш работник.

— Ты и повезешь? — обратился барин к нему.

— Так точно, ваше благородие, — ответил ласково Гамид и вытянулся, как солдат.

— В солдатах был?

— Так точно, ваше благородие.

— Женат?

— Никак нет, ваше благородие.

Барин подумал.

— Такой молодой, красивый, и не женат — надо жениться.

— Так точно, надо.

— Вот тебе жена — Мялмуре.

Загорелись глаза у Гамида, засмеялись все, отвернулась Мялмуре. Замолчали.

— А лошади приготовлены? — спросил барин.

— Так точно.

— И запрягать можно?

— Так точно, можно.

— Ну так запрягай.

— Слушаю-с.

— Хороший работник? — кусая бородку, спросил барин, когда ушел Гамид.

— Больно хороша, — отвечала Маньяман,

— Ну что ж, вот выдайте Мялмуре. Старуха покачала головой.

— Дмитрий не хочет.

И доверчивым шепотом старуха рассказала барину о помыслах Елалдина и о старом Миньготе.

Барин задумчиво слушал, кусая бородку, и проговорил, когда кончила старуха:

— Нехорошо, Марфа!

— Знамо, нехорошо, — вздохнула старуха, — чего станешь делать?

— Надо уговорить Дмитрия.

— Не станет слушать, — мотнула головой Маньяман.

— Ты скажи, чтоб он приехал ко мне.

— Ладно… Ты ему говорить станешь?

— Стану.

— Не говори только, что я сказала. Больно сердиться будет.

— Ладно… А Мялмуре пойдет за Гамида?

Мялмуре, хотя и не понимала по-русски, но опустила голову и покраснела. Маньяман ответила за нее:

— Знамо, лучше, чем за старого.

Когда Гамид подал лошадей, барин встал и произнес:

— Ну, прощай, Марфа. Прощай, Мялмуре… тебя надо звать — красавица Зарема.

Старуха перевела ей.

Барин все держал за руку Мялмуре, а она краснела и смотрела в окно.

Лишь только барин вышел и сел в тарантас, как подъехал и сам Елалдин и, слезши у ворот с плетушки, пошел к барину.

— Здравствуй, Андрей Петрович, — проговорил он, озабоченно подходя и пожимая протянутую руку.

Елалдин был не в духе: верно, с Миньготой не ладилось дело.

— Здравствуй, Дмитрий, — ответил барин, — как поживаешь?

— Слава богу,

— Ну что, как хлеб?

— Не видно еще… Как бы худо опять не было?

— Будет урожай.

Елалдин покачал недоверчиво головой.

— Земля стара стала. Баба стара — нету детей, земля стара — нету хлеба.

— Будет. Год на год не приходит, Елалдин.

Елалдин опять кивнул бритой головой и, смотря в свою шапку, которую держал в руках, раздумчиво сказал:

— Год на год не приходит, час на час не приходит… Человек на человека не приходит… сейчас так думал, сейчас другое уже.

Елалдин вздохнул и, подняв голову, посмотрел в голубое небо.

— Да, да, — вздохнул и барин, — ну, прощай. Я вот без тебя чаю напился, дочка твоя угостила… Маленькая была, а теперь невеста стала… год на год не приходит, — весело кивнул головой молодой барин.

— Так, так.

— Пора замуж.

— Жених придет — замуж пойдет.

— Хорошего надо: молодого, сильного. Елалдин нахмурился.

— Какого бог даст, — уклончиво и нехотя ответил он.

— Сама пусть выберет.

— Девка глупа — чего выберет? — уж совсем угрюмо ответил отец и ревниво покосился на сестру — не наговорила ли уж?

Но Маньяман, опустив голову, смотрела в землю, и ни один мускул не шевелился на ее старом вспухшем лице. Мялмуре, не понимая разговора, все смотрела своими черными глазами в лицо доброго барина. А Гамид так внимательно всматривался в спину коренника, словно в первый раз ее видел.

Неприветливо и сурово нахмурился Елалдин, как те синие тучи, что надвигались на веселое солнце:

— Ну, прощай, Дмитрий. Заезжай-ка ко мне: дело у меня есть, — сказал барин.

— Ладно, заедем… с богом.

— Прощайте.

Отперли ворота, и выехал барин, а с ним и праздник души старой Маньяман. Тихо пошла она с Мялмуре в избу, а Елалдин угрюмо стал выпрягать во дворе свою лошадь.

Татарин пахарь плохой, но ездить умеет. Его тройка поджарых башкирских лошадей ничего не стоит на вид против сытой тройки русского. Кажется, и полстанции не пробежать им. Такое же впечатление неуверенности производит и хозяин их. Он все время в нервном напряжении. Если грязно, дорога тяжелая или горы, он сам не свой. Он дергает то и дело своих лошадей, не умолкая покрикивает и все мучительно ерзает на козлах, словно ищет местечка, откуда бы ловчее стегнуть свою загнанную тройку.

Но если дорога хороша, татарин едет со скоростью, на какую только способны его лошади: пятнадцать, семнадцать и двадцать верст в час. Его окрик, резкий, жесткий и страстный, все крепнет, и кроткие кони, прижав уши, мчатся. Они сами словно свирепеют и рвут постромки и дико отбрасываются, обскакивая на ходу препятствия, или скачут чрез них, — будь то пень или какой-нибудь иной предмет. Толчок, рытвина, овраг с маленьким мостиком там, внизу, — все проносится с головокружительной быстротой, и экипаж, как лодку в бурю, бросает во все стороны.

Двадцать, тридцать верст — час, полтора — и станции нет. Загнанные лошади, сразу понурившись, уже стоят опять клячами у подъезда новой станции, а ямщик, соскочив с козел и не обращая больше внимания на лошадей, возится возле седока.