Завсегдатай - Тимур Исхакович Пулатов

получает удар в щеку, когда украдет — по руке, состроит гримасу — по ягодице, станут его грабить — по животу, а когда уводят его жену — ниже живота, — ужасно хлопотная профессия!

«Ну, довольно, боже мой», — еще раз осматривает, ощупывает, оттягивает кожу, но уже как-то по-другому, и ощущения врача через его пальцы передаются в нервные окончания Алишо, чтобы как сочувствие и удивление принял он к себе в организм и по этим окончаниям передал дальше, в нервные начала.

Важная перемена — запрещено работать актером на студии, нужно делать что-нибудь спокойное, малоподвижное, и перед тем, как впервые идет он на телевидение, где ему надо, прежде чем показаться на экране, обучиться держаться, улыбаться, смотреть, спрашивать, читать, выключать, — долгие и такие хлопотные, такие милые (как умеет Мариам привносить во все чуточку игры и обаяния) обсуждения, как заживут они теперь всей семьей по новому времени и бюджету.

Утром он поведет старшую в школу, а Мариам еще понежится в постели — ведь она так поздно ложится из-за вечных хлопот — что приготовить на завтра, что не забыть, о чем напомнить, а она любит еще немного, когда все уже проснулись и суетятся, готовя завтрак, полежать — это так по-женски!

Все будет по-другому, переставим мебель, уже второй год не можем найти времени, чтобы поставить шкаф к другой, темной стене, и надо купить маленький коврик, чтобы, ложась в постель, постоять на нем, размять ноги, пошевелив свободно пальцами, тут надо два новых стула, будут приглашаться гости, а тут поставить диван — возможно, кто-нибудь из гостей захочет остаться ночевать, — слушая все это, Алишо думает о том, как мало будет зарабатывать, и восторг Мариам и детей от ощущения всех перестановок, покупок, гостей, ковриков под ногами, приносящих уют, прерывает робко: «Экономия!» И теперь, когда дети уже постарше, можно будет ходить в театр, и предвкушение ночи, которая еще впереди, лени, утренних нежностей в постели должно быстро снять горечь от плохого спектакля, банального сюжета — ведь, что ни говори, друг мой, а жизнь богаче той ее части, которую нам предлагают, и сколько еще того, что мы утаиваем, бережем, во что верим, куда не пускаем посторонних, сколько личных правил, привычек, сколько грез, лени, сновидений…

А когда для Алишо наступит тот день и тот час, и он должен будет показаться на экране телевизоров, а в нем еще живет долгий, устойчивый, как невроз, страх, что вот покажут его крупно, и в чужих семьях чужие люди что-то узнают по общему выражению лица, по морщинам, что-то такое, чего не желал бы открывать в себе, и когда все-таки (никуда от этого не денешься!) наступит эта минута, и юпитеры будут включены, и экран открыт, и он поведет свою скромную для начала карьеры передачу рекламы и объявлений, а потом в волнении поспешит домой, чтобы спросить у Мариам: «Ну как?»— и она скажет: «Ты был таким уверенным и даже, кажется, чуточку счастливым», то оба они, поняв друг друга, обнимутся, и покажется вдруг Алишо, что вот так все и шло, все шло к тому, чтобы испытал он сейчас с Мариам эти нечаянные радости…

1975

Завсегдатай

Я уже давно не торговец, и все же лучшие часы дня — утренние — провожу на базаре. После отдыха и сна первое, что хочется увидеть, — эти краски, плоды, услышать гомон, похожий на птичий, нет, это надо самим посмотреть, мне трудно… Должно быть, сама Тихе-Фортуна — она у нас объявлена и покровительницей торговцев, — едва омоет глаза росой, устремляет одобрительный взгляд на плоды и слышит птиц… да, такая жизнь— привилегия, — завернув ночь в одеяло, с началом дня расстелить перед восточным человеком базар. Базар не смущает нашу веру, он оставляет нас вечными язычниками и… вечными странниками.

Я немного торговал в детстве, но об этом потом. Я понял, что торговля — это не профессия, а состояние души, надо родиться… Другое дело, мой дед по матери — он был домоторговцем. В двадцать лет он получил наследство: два квартала — «Суфиён» и с трогательным, простодушным названием: «Алвондж» — «Люлька» — сто двадцать домов; через шесть лет он имел уже двести, присоединив к своим владениям самый прибыльный участок в городе — квартал «Арабон», где был рынок каракуля. Трудно сказать, на что употребил бы дальше дед свой базарный гений, если бы в двадцать шесть не упал с лошади на охоте и не умер в ужасных муках. Может, в один прекрасный день купил бы все дома Бухары, чтобы продать их с немалой прибылью истинному их владельцу — эмиру города, забавно… Забавно, что и торговля внутренне ступенчата, как пирамида, чем больше овладеваешь ее основанием, тем труднее добраться к ее острому концу, — там где-то и запрятан фараон-хозяин.

История с дедом произошла очень давно, а сам я с шестнадцати лет уже не живу в Бухаре, только бываю там неожиданными наездами у старой матери — у нее маленький дом совсем не в тех кварталах, которые принадлежали деду. Мне тридцать семь, так что я еще далеко не стар, второй год живу праздно, я завсегдатай базара. Соседей, должно быть, смущает эта моя праздность, ведь к сорока годам еще только вырисовываются контуры служебной карьеры, а оставшиеся потом двадцать до пенсии тратятся на то, чтобы в полной мере достичь… Я же в тридцать пять уже вышел на пенсию, прослужив в балете больше двадцати.

В балет я попал совершенно случайно и неожиданно, на базаре, где я торговал старыми книгами — без всякой прибыли, за свою цену, — меня заметил один приезжий учитель. Почему-то ему показалось, что я подаю надежды, не спорю, я был стройным красивым мальчиком… Мне так захотелось в столицу, так увлек учитель! Отец — странно! — сразу согласился, мать поплакала. Ученики никогда не ошибаются в своих учителях, учителя же всегда в учениках, так и мы, должно быть… Через год он не отправил меня обратно домой, а бросил в массовку. Нельзя сказать, что у меня ничего не получилось, с годами мне поручали кое-какие выходы, маленькие самостоятельные па-де-де… к черту, тоскливо вспоминать, скажу только, что в чем-то учитель разглядел мою суть, увидел во мне художественную натуру, меланхолика. Словом, из торговли — в балет, и вот теперь опять базар,