Цепи меланхолии - Линда Сауле

испытывать приступы апатии, которые не имели под собой причины. Отцу Оскара пришлось вернуться в Англию раньше намеченного срока, он был уверен, что все пройдет, как только Оскар окажется дома. Однако там ему не стало лучше. Оскар быстро утомлялся, не находил в себе сил для самых простых дел, все повторял, что его одолевают дурные мысли и внутри черепной коробки плещется черная жидкость, которая мешает думать и видеть привычные вещи, как раньше. – Торп кивнул в сторону своего стола. – Эрика, возьми, пожалуйста, фотографии, они лежат справа, и раздай остальным студентам.

Торп, удостоверившись, что репродукции розданы, дал ученикам время рассмотреть их.

– Его картины выглядят так, словно их писал обычный человек, а не сумасшедший, – произнес один из студентов, подняв на вытянутой руке одну из работ Гиббса.

– Довольно распространенное заблуждение, если судить лишь по нескольким примерам. Да, вы правы, многие картины на вид совершенно нормальны, но часть творчества Гиббса, недоступная широкой публике, выглядит пугающе. Вы не найдете его работ в открытом доступе, но мне известно, что они существуют. Никто и никогда не брался разгадать тайный смысл, заложенный в них, и я не вижу этому иного объяснения, кроме очевидного: люди боятся заглянуть в душу безумца, боятся увидеть нечто такое, что изменит их привычный взгляд на мир, поколеблет крепкие с ним связи.

– Где он учился искусству?

– А он и не был художником. Оскар Гиббс никогда не писал и не учился живописи, это даже не было его хобби. Более того, до момента, когда рассудок покинул его, он ни разу не брал в руки кисть.

– Но этого не может быть! – не удержавшись, воскликнул Чад.

– И все же… – улыбнулся Торп. – Как вы уже уяснили, Оскар Гиббс – человек необычайный, попытки уложить его личность в такие мелкие категории, как слава, видятся мне бессмысленной затеей. Для Гиббса подобное – слишком незначительно, пусть это остается на милость вам, молодым и дерзким художникам современности. Вы должны понимать, что, будучи столь одаренным, он не в полной мере осознает себя, будучи все-таки проводником иных, не поддающихся человеческому разуму сил. Согласитесь, это отодвигает его на еще большее расстояние от всех нас, на недосягаемую высоту, ну или глубину понимания, и мы даже можем почувствовать, как холодок пробегает по коже от осознания тех страданий, которые выпали на долю Оскара Гиббса. От жалости к человеку, оказавшемуся заключенным в двойной клетке, одной из которых стало его собственное тело. И жаль, что даже при желании мало кто способен увидеть в Оскаре Гиббсе выдающегося художника, которым он является. Для всех он был и есть – умалишенный, узник, отбывающий срок в стенах лечебницы в течение многих десятилетий, не способный осознать масштаба своего дарования.

Лекция уже подходила к концу, а Чад в задумчивости все рассматривал розданные Торпом фотографии. Он думал об Оскаре, о загадочной болезни, гении художника и полном к нему равнодушии, о его непременном одиночестве. Что-то в рассказе Торпа сильно взволновало Чада, заставляло обращаться мыслями к молчаливому безумцу, сорок лет прожившему в Бетлеме и, по всей видимости, обреченному остаться там до конца дней.

Чад взял в руки лист с масштабированной серией портретов, на которых были изображены, вероятно, другие пациенты Бетлема. Кажется, это лишь часть существующей коллекции – здесь было представлено двенадцать картин, выполненных в различных стилистиках. Одна из них привлекла внимание Чада – портрет женщины в платке, написанный в кьяроскуро[8] – старинной технике, которой невозможно обучиться без мастера и на овладение которой даже у самого прилежного ученика ушло бы не меньше пары десятилетий.

Все больше волнуясь, Чад всматривался в детали: на изможденном лице женщины застыли болезненные, усталые глаза, прикрытые бледно-оранжевыми веками. Оскару Гиббсу не только удалось изобразить возраст и состояние пожилой пациентки, каким-то чутьем он сумел ухватить и суть болезни, передать беспощадную тьму, опустившуюся на разум душевнобольной. Мастерство и точность цветовой палитры – несомненны! А следом новое откровение – серия работ с изображением воинов племени зулу, исполненная с доскональностью, которая под силу лишь величайшим из мастеров: всепроникающее солнце, обожженная зноем, исполосованная тенями земля, экзотические наряды, ритмика тел и свинцовая тяжесть орудий.

Но где Оскар Гиббс почерпнул этот сюжет, как сумел, не покидая больницы, передать богатство образов и красок чужой земли, иных обычаев? Чад взглянул на дату: африканская серия написана около десяти лет назад, а значит, к моменту создания этих картин их автор находился в клинике уже тридцать лет. Но возможно ли представить, что человек, окруженный врачами и скудным больничным антуражем, в редкие прогулки созерцавший усталое английское солнце, смог передать огнедышащий жар Африканского континента, который никогда не ощущал лично?

После урока профессор Торп взял портфель и направился к выходу. Чад устремился за ним, прихватив лист из папки.

– Постойте! – крикнул он и настиг Торпа уже в дверях.

– Да, Чад, слушаю.

– Я хотел поговорить с вами. Моя финальная работа…

– Что с ней?

– Она почти готова. Я придумал, каким будет мой последний автопортрет, и хотел показать вам набросок.

– Ну давай, только быстро. – Торп демонстративно бросил взгляд на часы.

Чад протянул лист.

– Что это? – произнес Торп, нахмурившись.

– Мой финальный автопортрет. Я решил, что вместо лица напишу только его фрагменты.

– Для этого ты разбил зеркало?

– Я подметил эффект случайно, мне показалось, это может сработать.

– Смотря что ты нацелен показать. Если берешься за реконструкцию собственного лица, должен быть уверен, что сможешь собрать его заново. Сломать форму можно, лишь предварительно познав ее, – ты уверен, что готов к подобным экспериментам? Что насчет публики, готова ли она? Твое лицо никому не известно, а угадывать фрагменты незнакомой физиономии им будет скучно. Ты надеешься, что, раскрошив зеркало и поймав удачный свет, захватишь внимание, но в этом я вижу лишь скромность, граничащую с тщеславием. Хочешь, чтобы зритель посмотрел на тебя не раз, а… Сколько здесь фрагментов – десять? – Торп не заметил, как повысил голос, и студенты с любопытством повернули головы. В их глазах пронеслась тень злорадного сочувствия, зрелище, придававшее сил и наполнявшее уверенностью их чуткие к критике сердца. Они точно знали, что в эту минуту испытывает Чад, – не единожды каждый из них стоял вот так же, понурив голову и проклиная день, когда выбрал полный страданий путь художника.

– Я не подумал об этом, – пробормотал Чад, силясь найти слова оправдания. Но ничего не шло на ум, каждый довод заранее проигрывал в споре с опытным и, без сомнения, более уверенным в себе наставником. Это было мучительно; за