Латунная луна: рассказы - Асар Исаевич Эппель

Ознакомительный фрагмент

переехать, с жильем и работой ничего не получалось, и была это неразрешимая проблема.

Мы тогда, как и многие наши друзья, были привержены старинным вещам и предметам, а в Ленинграде этого добра водилось куда как много, причем стоило все по сравнению с Москвой копейки или вообще ничего не стоило.

Жили мы в Питере недалеко от так называемого Дерябкина рынка, а на этом рынке была комиссионная лавочка, где возможно было купить разный антиквариат, который не принимали в комиссионный на Невском. На Невском же его не принимали, если на нем не было фабричного клейма, а клеймо не ставилось, допустим, Кузнецовым, когда он полагал за тончайшей фарфоровой кофейной чашечкой какой-то непостижимый для нашего времени дефект (углядеть его не представлялось возможным, и поэтому, чудесно расписанная чашечка-скорлупка, продавалась вместе со своим блюдечком на Дерябкином рынке за цену, во много раз меньшую, чем на Невском).

А у нас порой не было на этот копеечный товар даже рубля, хотя многое жуть как хотелось купить. Но кое-что нам все-таки доставалось.

У нашей мамы была еще одна закадычная подруга. Тетя Нюра. Она работала на заводе «Светлана» и от тамошних излучений обзавелась какой-то хворью, и выглядела поэтому бледной и слабосильной, хотя, как и ее подруги — наша мама и Валентина Петровна, тоже вдовы, — ежедневно ломила и побеждала жизнь, причем воспитывала без мужа, который погиб, двоих сыновей.

Покойный же супруг Валентины Петровны в двадцатые годы был пожарником в цирке, и поэтому у меня появилась роскошная дореволюционная пожарная каска. Начищенная, она сияла, напоминая преторианский шлем.

Вообще-то у Валентины Петровны подозревались залежи всякой ценной рухляди, и нам оттуда нет-нет что-то перепадало. Например, однажды был подарен жене изрядный кусок церковной парчи, конфискованной, вероятно, из какого-то храма и переданной цирку, поскольку она могла пойти на костюм или декорацию.

Мы с женой жили в разных городах вынужденно — она, как уже сказано, жила и работала в Ленинграде, я жил в Москве. Съехаться не получалось. Для ее пачки и балетных туфель в Москве работы не находилось. Для моего сочинительства не было никакого заработка в Ленинграде. За несколько лет мне не удалось в тамошних редакциях заработать ни одного рубля. Как получалось выживать и зарабатывать орудовавшим авторучками питерским автохтонам, ума не приложу! То-то они со временем оказывались один за другим в Москве или того пуще в эмиграции.

Чтобы общаться, мы с женой ездили друг к другу, а кроме того, мне удалось устроиться в киногруппу историко-революционного фильма, который почти год снимался в Ленинграде.

Кроме обязанности один раз в месяц фигурировать в кадре на третьих ролях, я должен был производить всевозможные розыски для режиссера. Скажем, какой был гимн у бойскаутов, как выглядело знамя пулеметного полка, в каком чине был великий князь Кирилл Владимирович, когда привел гвардейский экипаж присягать Временному правительству, и т. п.

Благодаря розыскам нужной информации, я познакомился с сотрудником музея Суворова полковником Люшковским, в коллекции которого находилось сорок восемь тысяч оловянных солдатиков и были представлены все, какие когда-либо существовали, воинские русские формирования.

— А чего у вас, допустим, нету?

— А вы лучше о чем-нибудь спросите.

— Ну, скажем — Англо-бурская война?

И Люшковский устроил на обеденном столе лагерь буров. Множество маленьких фигурок усердно тянули на столе солдатскую лямку: кто стоял на карауле, кто чистил оружие, «кто штык точил, ворча сердито». Наличествовал даже бур, повешенный англичанами.

Правдоподобие было поразительное. Дело в том, что в отличие от топорных и невыразительных оловянных солдатиков, которые продавались в наших магазинах, эти — заграничные, как правило, немецкие — были поменьше, а точнее — высотой ровно четыре сантиметра, с идеально проработанным рельефом одежды и амуниции, при этом отлично и тщательно раскрашенные. В этих габаритах (именно этих и ни в каких других) они были такими, как надо. Штык в руках был штыком, кивер на солдатской голове был кивером, магазин винтовки, которым солдатик согласно уставу озабочивался, был во всех деталях повторен, веревка, на которой повесили бура, выглядела крепкой и роковой.

На том же столе возник и римский триумф — под триумфальной аркой проходили победоносные легионы, проносились всадники, на поводках вели диких зверей, в том числе слонов, проносили значки легионов, шли скованные пленники, покачивая бедрами, не отставали от триумвиров приставшие к легионерам маркитантки, были тут как тут торговцы разной мелочью, а их ослики семенили нагруженные каким-нибудь необходимым товаром…

Полковник Люшковский познакомил меня с Петром Петровичем Квасковым — инспектором зрелищных предприятий, у которого была коллекция орденов и оружия, а кроме того, собрание великолепных самоваров, что представлялось невероятным курьезом — самовары обретались тогда на любой свалке. Кроме этого он коллекционировал ларцы, а также шкатулки для чая и сахара. Эти существовали в свое время вот зачем. Чай и сахар были товаром привозным, недешевым, и, конечно, вороватая дворня, а также лукавые слуги не избегали попользоваться от барского добра. Поэтому, отправляясь в дорогу, барин брал свою шкатулку с двумя отделениями, запиравшуюся надежным ключиком, невысокую с пологой крышкой. Почему с пологой? Потому что в таком виде она прекрасно располагалась под подушкой — и добраться до нее даже гоголевскому Осипу было бы трудновато, а Хлестакову сладко бы спалось на удобно приподнятой подушке.

Еще Петр Петрович собирал уникальную оловянную посуду. Олово — субстанция нестойкая, оловянные предметы со временем покрываются беловатой паршой, которая постепенно разъедает сам предмет — тарелку, скажем, или блюдо, и самих оловянных предметов поэтому сохранилось немного.

Пока Петр Петрович раскладывает на столе кинжалы и звезды, его жена угощает меня особо заваренным чаем. Она и так и этак пытается налить из красивого чайничка в мой стакан заварку, но ничего не получается — заварка из чайничка не льется.

— Петя, — говорит она ласково. — Опять этот чертов чайничек заткнулся! Я и чаю насыпала сколько надо, и продержала на плите, как ты велишь!

— А ты дырку пальцем закрой в ручке. Он же королевский! Французский! — и оба начинают смеяться, а заварка теперь появляется беспрепятственно.

Это, оказывается, проделано, чтобы меня разыграть.

— Кладите сахар! Не стесняйтесь! — жена Петра Петровича придвигает прозрачную изящнейшего вида сахарницу.

Мне, конечно, сахару положить бы надо, но в сахарнице виднеется отвратительная муха, и я не в силах опустить туда ложку. — Да кладите же, кладите!

И опять оба смеются, и предлагают разглядеть муху поближе, ибо она искуснейшим образом, как маленькая гравюра, нанесена изнутри на стекло сахарницы.

Вспомнил я это, дабы удостоверить, насколько мои воспоминания не чужды коллекциям и коллекционерам.