Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

вино. Мой папа тоже пиво не пьет – вместо этого иногда опрокидывает пару рюмочек водки. То есть мы, Пивоваровы, пиво не пьем – мы его, видимо, варим. То есть изготовляем некое древнее опьяняющее зелье, называемое искусством. Как сказано в поэме Стивенсона «Вересковый мед»:

И вот его вассалы

Доставили двоих

Последних пивоваров,

Оставшихся в живых.

Ну ладно, не последних, конечно. На самом деле наша фамилия достаточно распространена. На днях заходил в клинику «Тибет», что на Садовнической улице. Там мне сказали в регистратуре, что у них много пациентов с такой фамилией.

В общем, пиво мы сейчас не пьем, но в первые пражские годы воздали должное этому древнейшему напитку, который пользовался уважением уже во времена фараонов. Меня каждый день посылали с глиняным архаическим жбаном в пивную «У чешского льва» принести к обеду свежего бочкового пива. В пивной даже днем было людно, накурено, гоготливо – атмосферка вполне средневековая. Казалось, вот-вот ввалятся какие-нибудь недорезанные гуситы и затеют потасовку с католиками. Потасовки случались, а могли и порезать слегка какого-нибудь не в меру дерзкого забияку.

Иногда возникали национальные напряжения между чехами и двумя группами инородцев, которые тогда встречались в Праге повсеместно. Цыгане и вьетнамцы. Чехи их недолюбливали, но при этом побаивались. Цыгане и вьетнамцы – это были достаточно сплоченные и небезопасные национальные сообщества. Вьетнам обладал особыми экономическими отношениями с тогдашней Чехословакией. Получая от чехословаков технику и специалистов, Вьетнам оплачивал свои долги рабочей силой. Невысокие, худые, черноглазые вьетнамцы работали на стройках. В пивной «У чешского льва» у них имелся отдельный стол. Приходили они всегда большой группой, не менее десяти человек. Сидели молча, с прямыми спинами, как японские самураи, – пили пиво и курили сигареты. Как-то раз я стал свидетелем стычки. Один чех – мощный, здоровенный детина, уже изрядно пьяный, – оскорбил вьетнамца. Даже, может быть, ударил. Все вьетнамцы, сидевшие за вьетнамским столом, отреагировали молниеносно. Все они, как по команде, одним ударом разбили свои толстые пивные кружки о край стола – теперь в руках у них сверкали «розочки», крупные осколки пивных кружек с толстыми стеклянными ручками. Опасное оружие. Один из вьетнамцев совершил легкое, почти незаметное движение розочкой в сторону могучего торса обидчика. Кровь брызнула на стену. Зигзаг был отточенный, исполнен мастерски – не убил, даже особо не ранил, но кровь показал. Чехи не стали заступаться за своего. Сразу же встали и отошли к стенкам, унося с собой свои пивные кружки. Кто-то вызвал полицию. Но когда она приехала, вьетнамцы уже ушли.

Цыган коммунистические власти в организованном порядке переселяли в Прагу из словацких деревень, где те до этого прозябали в чудовищной нищете и упадке. Кочевать им запретили, и они поневоле жили в этих глухих цыганских селениях. Правящие коммунисты решили переселить их в столицу. Пражане воспринимали это как наказание за вольнодумства периода Пражской весны. Верховные коммунисты в тот период все были словаками, они с недоверием относились к пражанам. А пражане в свою очередь ненавидели этих словацких коммунистов, считая их коллаборантами, марионетками Москвы. Слова «коллаборант» и «комоуш» (так называли коммунистов) были в тот период распространенными ругательствами. Так что переселение цыган в Прагу столичные жители воспринимали как карательную акцию. Хотя, возможно, коммунисты действительно хотели помочь цыганам: условия цыганской жизни в деревнях были и правда ужасающими. В Праге им давали квартиры, которые сразу же превращались в таборы, – никто никогда не знал, сколько человек проживает в той или иной квартире. Не знали этого, видимо, и сами их обитатели.

Появилась такая квартира и в нашем доме номер 34 по Яромировой улице. Это была квартира на первом этаже, большая, темная, пещерная. Почему-то там никогда не было электрического света. Жители дома впали в состояние ужаса: цыгане шныряли по лестницам, воровали все, что можно (включая велосипеды и даже половые коврики), разводили грязь и антисанитарию. Как-то раз у кого-то из жильцов пропал бумажник с документами и деньгами. Делегация обитателей дома явилась к нам: они сказали, что раз наша семья наполовину состоит из инородцев, то не могли бы мы помочь наладить контакт с цыганами. Мол, инородцу с инородцем легче договориться. Возможно, они были правы. В качестве парламентера к цыганам направили меня.

Не без трепета переступил я порог цыганской квартиры. Длинная анфилада комнат, теряющихся в полумраке. Хотя время было дневное, а на окнах не было штор, но окна оказались так грязны, полностью покрыты темной пылью и какой-то застывшей слякотью, что сюда почти не проникал дневной свет. Повсюду, прямо на полу, спали какие-то люди. Мне чудились даже какие-то сталактиты и сталагмиты – я старался не думать о том, из чего они состоят. Из тьмы блестели черные глаза лихих цыганят. Старухи бубнили по углам. В общем, атмосфера колоритная, нечто как бы из европейской старой литературы – то ли диккенсовские трущобы, то ли стоянка компрачикосов из «Собора Парижской Богоматери». Я попросил, чтобы позвали главного. Он вышел ко мне: серьезный мужик, заросший черной щетиной. Впрочем, вменяемый, проницательный.

Я сказал ему, что я из России, что я в этом городе такой же чужак, как и они. Сказал, что меня послали наводить мосты. Рассказал про похищенный бумажник. Мне было тогда лет пятнадцать, и, кажется, я вызвал некое сочувствие в этом человеке. Черные глаза сканировали меня, затем он кивнул. Сказал, что бумажник найдут и вернут. Что и было сделано уже на следующий день.

Моя дипломатическая миссия оказалась успешной. В дальнейшем отношения нашего семейства с этими цыганами оставались вполне дружественными. Милена, жена моего папы, стала помогать им – приносить детскую одежду, еще какие-то вещи.

Молодая пражанка Милена познакомила моего папу с кругами пражских неофициальных художников и интеллектуалов. Милену уважали в этих кругах, ценили ее ум, обаяние и политическую принципиальность. Полюбили и моего папу. Ну и я, на правах любознательного отрока, с удовольствием таскался вместе с папой и Миленой по мастерским и разнообразным сборищам и, таким образом, познакомился с местным сообществом.

Один из таких кругов (не столько художественный, сколько интеллектуальный) группировался вокруг Ивана Гавела, математика, обогащенного философскими и культурологическими интересами. Иван был живой, кучерявый, очень приятный господин. Его старший брат Вацлав, известный драматург и будущий президент Чехии, в то время сидел в тюрьме, куда власти упекли его за правозащитную деятельность. Но Иван политикой не особо интересовался, его больше увлекали философия и математика. Кружок был очень обаятельный и насыщенный. Устраивались всяческие домашние лекции, философские беседы и прочее. Мне все это очень нравилось. Среди приятнейших этих людей выделялся особой добротой и интеллектуальной просветленностью доцент Иржи Фиала. Его так все и называли – доцент Фиала, не иначе. В Чехии любят всякие звания и научные степени и обращаются друг к другу «пан доктор такой-то» или «пан доцент такой-то». Меня поначалу это немало удивляло, а слово «доцент» ассоциировалось у меня только с бандитом по прозвищу Доцент из кинофильма «Джентльмены удачи». Как поется в песенке:

Один московский кент

По прозвищу Доцент

Узнал об исторической находке…

С доцентом Фиалой связана одна более поздняя замечательная история, которую вскоре расскажу. Присутствовал некий намек на святость в фиалковом сиянии доцента Фиалы. Но главной интеллектуальной звездой этого кружка считался господин, явно далекий от святости. Иначе говоря, господин очень раздражительный, желчный, высокомерный, а иногда откровенно злобный. Тем не менее он был гений, и все об этом знали. Этого гениального господина звали доктор Нойбауэр. Круг интересов этого человека был настолько широк, что уже и кругом не казался – скорее некая сумма лучей. В частности, он слыл знатоком средневекового символизма. Никогда не забуду огромного впечатления, которое произвели на меня его лекции о знаках и символах в средневековом чешском искусстве. Эти лекции, овеянные пылким эзотерическим духом, он читал специально для членов упомянутого кружка. Он водил нас по залам Национальной галереи и вдохновенно комментировал средневековые