Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— Бабушка, — вмешалась внучка, — ведь это же действительно его лес.

— Ну, вот, — сказал крестьянин, — твоя кровь, а мое ж баит.

— Да ты что грубишь? — накинулась на него барыня, вдруг вспыхнув.

— Чем я грублю? Э, бог с тобой!

Крестьянин не на шутку собрался уезжать.

Старуха не знала, что делать: и леса жаль было, и перед внучкой неловко, и перед деревней выходила неприятная история: разнесется далеко кругом в преувеличенном виде.

Едва-едва помирил барыню с крестьянином подоспевший староста и приказчик. Старуха отдала лес.

— Ну и ладно, ну и иди, — погнал жать староста получившего свой лес крестьянина.

Но старушка еще долго не могла успокоиться.

— Видно сразу нехорошего человека: пришел бы тихо, смирно, а то вот при народе… Нехорошо… Нехорошо… Старуха я, грех так… Портится народ.

— Нынче всякого народу довольно, — философски успокаивал ее староста.

— Ну, что ж? Бог с ним… А все-таки скажу: нехорошо…

— Известно: где хорошо?

Но когда привезли водку, и жнецы стали подходить и, выпив, жали старой барыне и ее внучке руку, а бабы целовались с ними, — когда очередь дошла до крестьянина, бранившегося со старухой, то Наталья Ивановна весело проговорила:

— Ну, давай мириться… — и, сама налив стакан, подавая, сказала: —ну, уж пей… Будет: кто старое помянет, тому глаз вон.

— Мириться, значит, охота, — поддакнул кто-то из толпы.

— Мировая у вас выходит, — сказал другой.

— Так ведь я что? — говорил крестьянин, принимая водку и кланяясь, — прости и ты, коли в чем обидел… Мы мужики, чего понимаем?

И, выпив, крестьянин довольно крякнул.

— Ну, вот и помирились, — крикнул весело кто-то из толпы.

— Я ведь, батюшка, — объясняла старуха, — не люблю ссориться. Пусть же мое пропадает лучше…

Мировая барыни с мужиком да водка развеселили толпу.

— Простая ты у нас, — весело произнес, подвыпивши, какой-то корявый мужик; — страсть простая!

— Против нашей барыни и нет, — покровительственно бросил, уходя, другой.

— Ну, вы там: жать! — крикнул кто-то. — Кончать, что ль!

— Айда!

Молодой парень Никанор, тонкий, с черными глазами, с петушиным пером в шапке, пожав барышне руку, делился впечатлениями с окружавшими парнями.

— Сахарная… — Он сделал сладкую мину.

— Ишь, дьявол, куда лезет… Тебе бы вот ее?

— Взял бы! Эх!

И Никанор ловко и весело пустился вприсядку.

— Жать, жать! — валила толпа. — Бабы, песни!

Склонив набок голову, во главе пестрой ленты сарафанов уже заходила в рожь и запевала Авдотья своим звонким до визга голосом хоровую песню.

Поют песни жнецы, солнце садится. Задумалась старая барыня, и внучка задумалась. Сидят обе у той же скирды и смотрят: бабушка в землю и грызет своим беззубым ртом соломинку, а внучка — на заходящее солнце, на толпы жнецов, на ту избушку, что стоит там далеко над обрывом реки. Туда бы, в эту хижину, в эту мирную идиллию, с книгой в руках забыться от житейской прозы. Забыться и жить, довольствуясь самой скромной долей мыслящего человека.

Она раскрыла свою книгу и прочла написанное курсивом:

«Высшее счастье в труде».

В каком труде? Там, в той хижине или в борьбе за общую правду? А где правда и где в жизни сознательное место борца? И без этого определенного места все помыслы о добре и правде разве не тот же рычаг Архимеда, без точки опоры, о котором говорил он: «Дайте мне точку опоры, и я подыму вам землю». Дайте… Но кто даст?

Кто-то едет по дороге: крестьянин подъехал, соскочил с лошади, снял шапку и подошел к господам. Записку подал из Красных Зорек: зовет барышню кататься на речку.

Прочла барышня. И хочется ехать ей и не хочется, а бабушка уговаривает. Еще подумала и согласилась ехать.

— Я с Кириллой домой доеду, поезжай, — говорила, провожая ее, бабушка.

— Надо еще домой заехать переодеться. Стоит ли ехать?

— Поезжай, поезжай, — твердила бабушка. — Там и ночевать оставайся.

Огорчился Никанор, когда по окончании работы пришел с другими к старой барыне допивать водку и не нашел возле нее внучки с серыми глазами.

— А она-то куда девалась? — спросил он сам себя, разведя руками.

— Что? улетела? — спросил его кто-то.

— Эх, улетела! Напьюсь с горя.

Все смеялись, и Никанор смеялся, и кто не мог допить, подавал ему и говорил:

— Ну что ж, допивай?

— А что? Выпью!

И Никанор пил. Его добрые, красивые глаза в это мгновение широко-широко раскрывались. И больнее в сердце щемил недосягаемый для него образ барышни. Потом туманнее стало в голове, отшибло память, и забыл Никанор, о чем болело сердце, но все пил и пил, потому что всё подносили.

— А вы, будет… Что в самом деле? Опоите человека.

Парни смеялись.

— Ну вот еще? Опоишь его, быка этакого.

Уже стемнело, когда потянулись пьяные жнецы домой.

Там далеко потухал запад, темнело, и при самой земле только разливался красноватый отблеск, а пьяные песни долго еще неслись и замирали в пустевшем поле<

Никанора, без чувств, уложили в телегу, и ехал он, заваленный одеждой пьяных помочан, забытый всеми, Привезли в деревню только труп его: платьем ли завалили, опился ли — так и не знали.

Наталья Ивановна ничего не знала о том, что на ее помочи опился человек, и довольная поехала с своим приказчиком домой в его тряской плетушке.

— Ох, батюшка, растряс совсем, — говорила она, вылезая из экипажа, когда приехали домой. — Маша, чай готов?

— Ну, а я пойду обедать, — заявил приказчик.

— Как обедать?

И узнав, что Кирилл Архипович так и не обедал, барыня совсем умилилась:

— Ну уж, батюшка, прости Христа ради: досталось тебе сегодня.

В голосе ли барыни что было, чувствительный ли уж такой от природы был Кирилл Архипович, но он быстро, горячо произнес:

— Что вы, что вы, матушка Наталья Ивановна, я для вас не то что не обедать, я для вас… тоись так хочу послужить… так… одним словом, как отцы наши вам служили.

Старушка расстроилась, и слезы сверкнули на ее усталых глазах.

— Спасибо, батюшка мой, спасибо тебе… Вижу я твою службу и усердие… Дай бог и тебе, батюшка, всего.

Напилась Наталья Ивановна чаю, — выучек давно уже напился, — убрала чайницу, сахар и хлеб, заглянула к внуку и, увидев его на кроватке, а няню возле, сказала: «Ну спи, спи, батюшка, господь с тобой», притворила дверь и пошла в свою комнату, всю уставленную образами.

Горят лампадки и переливаются в них лучи, играют в ярких золотых ризах образов и дальше заглядывают в тот темный угол, где на широкой двухспальной кровати лежит старая барыня, теперь раздетая и готовая ко сну, лежит и смотрит своими усталыми глазами в потолок. Старушечьи мысли о смерти бродят в голове и мешаются с разными мелочами текущей жизни: хозяйством, посевом, внучатами…

Скоро, скоро так же будет она лежать уже без мыслей и слов: будет загадочно и строго смотреть ее темное лицо, а душа улетит к тому, пред кем все равны, пред кем одни души человеческие!.. И век вечный всё-то, все вместе там, пред его престолом…

«А здесь, — думает старушка, — вот как миг один и жизнь-то, а врозь — иная всякому доля… Век вечный вместе, — сладко засыпают ее мысли, — а жизнь-то врозь». И вздыхает и спит уже старушка. Устало повернулось ее лицо к лампадкам, и бегают тени по этому бледному, неподвижному, в чепчике, расширенному книзу лицу.

Уложила няня спать Петю. Тихо в комнатке. Пузатый комод с медными ручками в одном углу, кресло и рабочий стол в другом, две кровати.

На стене, рядом с образами в серых искристых рамках две картинки. На одной на коленях стоит молодая монахиня, и пред ней господь раскрыл свое сердце. Горит сердце в огне, и страстно тянет к нему сложенные руки монахиня. А на другой картинке в гробу уж монахиня, и ангел на крыльях уносит в звездное небо ее спеленатую душу.

Лежит Петя, обняв свою куклу, безобразного Ваньку, и ждет, когда сон закроет ему глазки. Маша заглянула. Закрыл было и опять открыл Петя глазки.

Тихо мурлычет няня:

У-у-летел орел домой,Село солнце за горой.

— Няня, расскажи про монашку.

Няня нехотя прерывает песню.

— Ну, видишь, монашка… Вот господь перед ней. Видишь, от грехов сердце горит его: кажет монашке, а ей жаль. А вот тут уж умерла монашка… Ничего уж ей не надо… Душу вот, видишь, ангел несет.

— Куда?

— В небо… К господу богу своему.

Смотрит Петя внимательно, и смущает его контраст размеров большой монахини в гробу и ее маленькой спеленатой души в руках ангела.

— Она на небе уже маленькая будет?

— Видишь вот.

— А ходить она умеет?

— Зачем ей ходить? Ангелы на руках носить ее станут.

— И меня будут так носить?

— Заслужишь, и тебя.