Вижу сердцем - Александр Сергеевич Донских

идти?); впрочем сколько помню его, он постоянно, в любое время года, ходил в кирзачах, а почему – не знаю. Не привычка ли с войны? И утягиваться в поясе, и эта неизменная рубаха-гимнастёрка, и общая подобранность его стати – по всей вероятности, оттуда же остались они с ним неизживной привычкой.

– Фу, жарища проклятая! – стал постанывать я, и с каждой минутой – и громче, и, не исключаю, настырнее (о-о, я был вредным ребёнком!), как бы исподволь упрекая дедушку за те мучения, которые он нежданно-негаданно свалил на меня, приехавшего из города в Вёсну играть, веселиться, – отдыхать, одним словом.

Но он молчал, молчал и, размеренно твёрдо ступая, неторопливо шёл, шёл. Так, как, возможно, когда-то в военных походах, марш-бросках.

Слои горячего, жаркого воздуха ломали перед нашими глазами горизонт и деревья, и там, вдалеке, воображалось, мир растаял, бурно взнялся и раскалённым морем катился в нашу сторону. Вот-вот захлестнёт нас с головой. Поля казались бесконечными, они становились нашей пыткой. Только по правому плечу виднелись зеленовато-синие ангарские холмы, и они для меня в этом знойном, немилосердном поле были желанными. Я невольно клонился вправо, заходил с дороги в пшеницу, однако секущие стебли и твёрдые комья земли вынуждали меня сойти на мягкую землицу колеи. Мучительно, до ярости в груди хотелось пить и есть. Да, дедушка, похоже, устроил для меня настоящий марш-бросок! Я измаялся вконец! Мне хотелось упасть и… и… что же? Потребовать что-нибудь для себя?

«Дедушка, зачем, за что ты меня мучаешь?!» – готов был прикрикнуть я.

Но – тропа вильнула направо, и я невольно улыбнулся, предвкушая впереди какую-то радость и, несомненно, отдых. Вскоре лица коснулось дуновение с божественно духовитым запахом пресной холодной воды, а также – рыбы, сохнувшего на берегу ила и смолы и прели густого тенистого леса. Холмы – благодатно ближе, ближе, они наливались молодым чарующим многооттеночным зелёным цветом. Вскрикивали, будто призывая нас, чайки и устремлялись, точно бы указывая нам направление, к воде. Я – не выдержал: сорвался и побежал во весь опор. А когда взобрался на высокий бугор, мне захотелось крикнуть на всю округу: «Здравствуй, наша прекрасная Ангара! Здравствуй, свежесть! Здравствуй, изумрудный холм на том берегу! Здравствуй, плеснувшая хвостом рыба!»

Я хотя и промолчал, но фанфарами ликовало моё сердце.

Дедушка медленно поднялся ко мне и сказал, рукавом смахивая с распаренного лица капельки:

– Вот она, внук, наша Ангара-матушка, жива-здорова. По европам я протопал, а такой красавицы реки не встретил.

Мне после нежного «матушка» подумалось, что Ангара – живая женщина, она может думать, чувствовать – жить полноценной человеческой жизнью. В моём сердце сделалось легко и просторно.

– Долгонько, Пётр батькович, она дожидалась нас. Гляди, сколько припасла для нас свежести, блеска да света. А вода, попробуй-кась, какова на вкус! Не вода – нектар всеисцеляющий.

Я, живо сбросив на траву рубашку и брюки, вошёл в воду, – ух, холоднющая! Боязливенько постоял по щиколотку в ледяном иле, зачем-то вытягиваясь на цыпочках. Отважился – шагнул глубже, по самое горло. Вода щекочущим обжигом обвилась вокруг меня. Секундный испуг, оторопь, аж перехлестнуло дыхание. Но вижу – возле подбородка и глаз зазывно сияют и плещутся блики и лучи. Глубже ступаю, ещё глубже. За шею игривисто, с подщекотками цеплялись водоросли. Наконец – оттолкнулся от каменистого дна и неспешно, без взмахов и плеска, точно бы боясь что-то такое прекрасное, обворожительное вспугнуть вокруг себя и в своём сердце, поплыл.

Я, как бывает в сновидениях, казалось, летел, парил, без особых усилий взмахивая руками. Нырнул, открыл в воде глаза и увидел янтарно горящую долину. Я – в сказке. Солнечные лучи шёлковыми косынками опускались к самому дну, осеняя его, облагораживая. Серебрянными россыпями размётывались передо мной рыбёшки. Мне охота с ними поиграть. Я протягиваю к ним руки, но они пугаются и уносятся прочь. Где, где вы, рыбёшки? – верчусь я. Догадываюсь, что они пропали вот в этой серо, зловеще нагущенной, как глухой лес, глубине.

Глубина! Она ужасна. Внезапно – потянула меня, как на верёвке, в себя. Жуть! Мамочки! Я резко вынырнул. Сердце, сорвавшись, трепыхалось где-то, возможно, в голове, в глазах. Беспорядочно хлестал по воде ладонями.

Где дедушка?! Да вон он, родненький! Сидит на пне, подпёр голову ладонью и, похоже, дремлет. И дедушка здесь, и я живой, и мир вокруг по-прежнему прекрасен и светел! Не утонул, живу, могу радоваться, веселиться! Я рассыпаю ладонями брызги – сколько радуг, сколько блеска! Ложусь на спину и, блаженствуя, тихонько плыву к берегу. Перед глазами – небо, его сияющие, божественные глубины, и мне чудится, что весь мир – это только небо, огромное, красивое, но непостижимое, беспроглядное.

Дедушка очнулся, приподнялся с пня, потянулся. В сивую реденькую бороду его вплёлся солнечный свет, и она, показалось мне, стала светиться. Он погладил её, – и рука тоже засветилась.

– Ты, дедушка, светишься, как сегодня утром в окне, – сказал я, выходя на берег и принимая грудью и лицом солнце и тёплый ветерок.

– В такой славный денёк, внук, мудрёно не засветиться. Ну, что же: перекусить пора, как думаешь?

– Но что же, деда, мы поедим? – с неудовольствием поморщился я, тотчас, как только заговорили о еде, ощущая подступ голода. – Мы же ничего с собой не взяли! – вскриком досады на дедушку вырвалось из меня.

Но – улыбчивая чутьчутошная прищурца:

– Собирай-ка костерок: будет огонь – найдётся, глядишь, чего пожевать.

«Экий бодрячок!» – насупился я.

По берегу и поляне без энтузиазма и не без ворчания насобирал сухих веток и щепок, и вскоре у нас удало запохрустывал молодцеватый огонёк. Дедушка подмигнул мне и вынул из карманов своей рубашки-гимнастёрки два свёртка.

– О, сальце, хлебушек! – потирал я руки. – Какой ты молодчага, дедушка, всё предусмотрел!

Вдобавок из кустов ивняка он достал закопчённый котелок и две жестяные банки, служившие стаканами:

– Не разорён мой рыбацкий схрон.

Я до того проголодался, что не мог спокойно сидеть или стоять – поминутно заглядывал в котелок: уж не хотел ли поторопить воду, чтобы она побыстрее закипала?! Наконец, от дна заподпрыгивали пузырьки, минута-другая, – и вода с сладкозвучным шумком забурлила. Дедушка бросил в неё щепотку-две какой-то душистой травы, и мы, наконец, расположились под кустами и приступили к трапезе. Я уплетал проворно, даже с жадностью, однако сердцу моему нужна была и другая, так сказать, пища: я прислушивался к журчанию воды на отмелях, любовался изумрудно горящими на том берегу сопками, а то поднимал голову – и смотрел, смотрел зачем-то в небо.

Дедушка кушал неспешно и о чём-то говорил. Лишь одну фразу я