Борис Зайцев - Земная печаль

— Я хочу тебя видеть, — вдруг вслух сказала Анна. — Хочу тебя видеть…

Наевшиеся поросята осовели, сонно чмокали, иногда какой‑нибудь из них слегка повизгивал и тыкал розовым пятачком в бок соседу. Анна в бессмысленном восторге смотрела перед собой и, точно заклинанье, повторяла:

— Я хочу видеть. Вот я хочу тебя видеть.

На минуту ей стало даже жутко. Сила желания была так велика, что оно будто становилось вещественным.

Ей нечего было больше делать в хлеве. Она взялась за ручку двери, тяжело отворила ее. Знала, что сегодня должна его увидеть, если его нет, сама к нему пойдет, ни на кого не глядя, никого не спрашиваясь.

И, затворив дверь, обернувшись в сторону двора, Анна нисколько не удивилась, увидев въезжавшую карфажку в английской сбруе — в ней сидела Марья Гавриловна. Леночка правила. Сзади легко катили дрожки с высоким человеком в черных усах. Тяжелая, горячая волна медленно прошла по всему телу Анны.

— Вы не ожидали нас, Аня, — крикнула Леночка со своей двуколки. — Да, неожиданно, мы и не собирались.

— Нет, почему же.

— Вы знаете новость, — говорила Леночка, щуря свои карие глаза. — Вот. так новость: нас выселяют!

Она произнесла это очень весело, точно дело шло о забавном происшествии.

— Мы завтра переезжаем в Красный домик!

Марья Гавриловна медленно снимала свой дорожный пыльник, неторопливо и как бы утомленно высаживалась из экипажа.

— Да, — сказала она Анне, — времена. В нашем большом доме будет совет. А мы пока во флигель… что ж тут поделаешь…

Анна улыбалась. Слова пролетали сквозь нее, ничего не задевая, ни на чем не осаждаясь. Черными, недвижными глазами она глядела на дрожки.

Леночка захохотала, обняла ее.

— Мама, Ане это малоинтересно!

Через четверть часа Марья Гавриловна сидела перед пузатым медным самоварчиком, плющившим лица окружающих, и медленно, несколько грустно рассказывала. По не совсем чистой скатерти с красной каймой ползали мухи, другая часть этого племени глухо гудела под потолком, оклеенным закоптелой бумагой. После дома в Серебряном окна казались маленькими и все убогим.

— Мне Чухаев давно говорил: «Марья Гавриловна, мы ничего не можем поделать… Вам тут долго не удержаться. Я, — говорит, — сам буржуй и понимаю. Даже очень сочувствую, но напирают. Вам, наверно, придется отдать дом под совет». Вот он прав и оказался. Третьего дня приехали из города, и немедленное. распоряжение: в двадцать четыре часа! Чухаев говорит: «Еще бога благодарите, Марья Гавриловна, что удалось для вас Красный домик сохранить, могли бы прямо на улицу!»

Матвей Мартыныч сидел рядом с ней, локти на столе, подпирая коротко стриженную голову грязными, волосатыми руками. Его квадратное лицо в самоваре растягивалось в чудовищное рыло. Он глядел на Марью Гавриловну с беспокойством.

— Вот каки, вот так сволочь! Свою собственный землю им отдавай, коровочек отдавай, лошадок, кур, все пригодится, так еще из дому гонят!

В маленьких, зеленоватых его глазах что‑то сверкнуло.

— Так‑то вот сидишь, работаешь, вдруг явятся и говорят: пожалуйте вон!

Аркадий Иваныч пил чай с блюдечка, медленно дуя на него, заедая малиновым вареньем. Его усы свисали вниз, загорелое лицо с мягкими карими глазами имело утомленный, несколько болезненный вид.

— Что поделать, — сказал он, — живы, и на том спасибо. На Ефремовском хуторке на днях одинокую помещицу просто зарезали… вот как вы ваших… питомцев режете, Матвей Мартыныч. Обобрали, ограбили, что могли, а там ищи их. Все, конечно, подозрения на Трушку. Да его так боятся, что и доказывать на него никто не станет, если б и собственными глазами видел. Он прямо по округе заявил: если кто на меня докажет, я не только что его, а и всю деревню спалю.

— Такого не пожалеешь, — сказала Анна.

Аркадий Иваныч улыбнулся.

— Вон вы какая воинственная!

— Аннушка прав, — Матвей Мартыныч хлопнул даже ладонью по столу. — Я эту госпожу Синицыну знал, Марта, смотри, пожалуйста, ефремовскую барыню убили, — у которой я в третьем годе сено покупал, хорошая старушка, обходительная, и сено мне не задорого продал, а теперь ее зарезали и ограбили, ну, так я спрашиваю вас, на что же это похоже, чтобы честных людей ни за что…

Марья Гавриловна вздохнула, по лицу ее прошла тень.

— Ну что, Аркадий Иваныч, и так несладко, а вы все какие мрачные вещи…

— Извините, кума, правда, это я зря наговариваю. Должно, нездоровье мое во мне сидит, и все мысли, знаете, в эту сторону.

Анна взглянула быстро, вопросительно.

Марья Гавриловна вновь обратилась к нему:

— Да и вот, например: у самого болезнь почек, а за нами трясется сюда, на своих дрожках…

Аркадий Иваныч слегка покраснел.

— Ну уж это извините, Марья Гавриловна. Я в вашем доме двадцать лет околачиваюсь, а по нынешним временам отпускать дам одних…

Марья Гавриловна закурила и засмеялась.

— Леночка, смотри, какой у нас Аркадий кавалер.

Леночка быстро и деловито ела варенье, низко наклонив голову к блюдечку. Она всегда утверждала, что к «Мартыну» можно ездить с единственной целью — как следует наесться. Сейчас живо подняла голову, взглянула на мать карими, несколько близорукими глазами, захохотала.

— Аркаша нас защищает от бандитов? От нападения разбойничков?

И, слегка щуря глаза, взяла руку Анны, вполголоса сказала ей:

— А я думаю, что бандиты вовсе не опасны.

— Опасны, не опасны, а темноты захватим, это уж как пить дать.

— Да, — спохватилась Марья Гавриловна, — а я еще самого главного вам не сказала… тут все свои… — она оглянулась, — я захватила кое–какие вещи, знаете, у нас там совет под боком, того и гляди… Вы не будете добры спрятать? Ну, временно подержать у себя?

— Да, мамаша, к делу, — сказала Леночка. — Матвей Мартыныч, вы не откажете? Пойдем посмотрим.

Через несколько минут Матвей Мартыныч тащил уже по двору небольшой, но очень тяжелый чемоданчик и плед в ремнях. От напряжения на виске его надулась жила.

— Кое‑что таки набралось, — говорил он довольным тоном. — Надо схоронить. Мы таки схороним. Кое‑что набралось.

Ему очень нравилось, что вот у кого‑то что‑то есть. Марья Гавриловна вполне могла быть покойна за свое добро.

— Все с вами пересчитаем, запишем, под расписочку примем, чтобы не вышло потом чего.

Аркадий Иваныч отвязал свою лошадь и сел на дрожки.

— Я тебя подожду там на выезде, у ракиты, — шепнул он Анне. — Пройди садом.

Анна покорно кивнула, темные ее глаза покрылись влагой. Пока в столовой шел подсчет серебра, ценностей, воротников дорогих шуб, она вышла в сад.

Сад в Мартыновке находился по другую сторону дома, и это был иной мир.

Хоть и сюда доносилось хрюканье свиней, все же старый яблоневый сад, времен далеко домартыновских, носил облик милых русских садов — некоего скромного рая. Сейчас яблони стояли уже совсем голые. У подножия стволов чернели круги свежевскопанной земли, от них пахло терпко и прелестно. На одном аркаде[269] сохранилось несколько бледных листиков, и на верхушке одинокое, золотистое яблочко. Изумрудно–стеклянен был вечер. Нежен, узко–серебрист месяц сквозь ветви, горек воздух. Анна шла, попирая погибшие травы.

Пройдя мимо шалаша в дальний конец, выходивший к дороге, она услыхала то медленное в вечернем воздухе позвякивание, постукивание, ход подкованной лошади, те мирные звуки, которые говорят о приближении друга. Никогда Трушка так не приближался. И действительно, через минуту, взбежав узенькой тропкой сквозь акации по канавке к дороге, она увидела эти простецкие дрожки, чалого коня, длинного Аркадия.

Увидев ее, он улыбнулся.

— Ты нынче не такая, как тот раз.

Анна села на дрожки боком, обняла его, прижалась щекой к его шее — ус щекотал слегка ей лоб.

— Прости меня, Аркадий, прости.

Все улыбаясь, он обернулся. Темные, сумасшедшие глаза в упор смотрели на него. Он провел рукой по ее волосам, поцеловал в лоб, сказал тихонько:

— Проводи меня до кургана.

Анна молча к нему прижалась.

— Я сегодня так хотела, чтобы ты приехал… и действительно, смотрю, вы и въезжаете. Да, — прибавила она упрямо, — да, больше я не могу.

— Что не можешь?

— Не могу тут жить, не могу без тебя…

Лошадь шла шагом. Внизу, направо, выступила в лощине деревушка Мартемьяново. Там мычали коровы. Слышен был гул молотилки. По временам бич хлопал. «И–о-о! И–о-о!» — равномерно покрикивал погонщик. Мартемьяново уходило в голубовато–синеющий туман вечера.

Аркадий Иваныч молчал.

— Мне писали из Тулы, — сказал он, — теперь совсем скоро развод. Как получу, обвенчаемся. Я непременно хочу обвенчаться, чтобы все как следует. Будет, довольно. Хочется, чтобы так благочинно… по–настоящему. А то вот прошла жизнь, и столько зря наделано, натрепано… ужасно много…