Николай Гарин-Михайловский - Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906

— Это хорошо, — кивнул головой купец и, откашливаясь, сплюнул.

— Тихий человек, и никому обиды от него нет.

— Он что ж делает? — спросил купец.

— Да вот живет у нас в бане, — вон за огородом. Сам и выбрал мою, значит, баню, — что ж, живи…

Юродивый в это время опустился на колени и, смотря в небо, что-то бормоча, кивал головой…

— Это насчет чего же он? — спросил купец у Григория и прибавил: — Да ты присядь.

— А постоим, батюшка… Это он, вишь, покойников поминает, всех, до последнего человека, кто за его память помер на селе, помнит и поминает…

— Что ж, это хорошо…

— Хорошо, батюшка, хорошо… Раб божий… А только что так считаем, — Григорий замирающим от восторга голосом, наклоняясь к купцу, прошептал — так считаем: великий раб.

— Все может быть, — одобрительно кивнул головой купец.

— Так, батюшка, так… Его дело… Так и живет в бане… Сам и выбрал у меня со старухой свое житье: так в бане… и уж и не знаю, с чего и выбрал: кажись, и лучше нас есть люди и в греху мы: выбрал… Не знаю, с чего и на думушку ему пало, — не нам угадать, а только что так по приметам — великий раб…

— Да уж вам видней, конечно… Душа у кого чистая, святость эта самая, как одежа светлая, к примеру, — грязь на ней, так уж грязь и есть: на виду… С ним, что ж, покалякать можно?

— Уж не знаю, батюшка, — раздумчиво ответил Григорий, — как его воля…

В это время подошел другой крестьянин средних лет — длинное туловище на низких ногах, с какой-то приплюснутой физиономией, и только нижняя губа выпукло выдвинулась вперед. Он сплюнул и, вмешиваясь в разговор, пренебрежительно, голосом, как иерихонская труба, сказал:

— Что ж тут?.. Скричать его и только… Эй, ты, слышь, Ильюшка, подь сюда, — вот господин говорить с тобой желает…

Юродивый замигал глазами и растерянно смотрел некоторое время перед собой.

— Неколи мне… кур в огороде гонять надо…

Он сказал это и торопливо, озабоченно пошел, делая на ходу движения, как будто он гонит кур, тихо приговаривая: «Кишь, кишь».

— Не пожелал, — проговорил Григорий, испуская вздох не то сожаления, не то удовлетворения.

Купец, получивший неожиданно афронт, спросил недовольно:

— Это каких кур?

— А это, вишь, — стал громко, точно кругом все были глухи, объяснять ему подошедший крестьянин, — он, вишь, все сам себя куриным старостой зовет… будто вот кур ему все по огородам гонять надо…

— Не пошел же, — повторил в раздумье Григорий.

— Не пошел, — согласился и пришедший крестьянин и набрал воздуху.

— Не показался я, что ль, ему? — спросил обиженно купец.

— Не-ет, — уклончиво ответил Григорий, — так что-нибудь… Господином вот разве назвал тебя сват.

— Так ведь мне что? — сказал сват и сплюнул.

— То-то, вишь, не любит он этого слова: из дворовых он… А сам-то с малолетства уж такой, божий… Господам и сомнительно было: парнишка, как и прочие, а от дела отлынивает… Маленько и прижимали, видно: на горячую плиту голыми ножками ставили… Вот он и ро-бит, как заслышит там «господин», али «барин», ну и уйдет сейчас…

— Так ведь я какой же барин? Такой же, как вы…

— Известно, — согласился сват и сильно потянул носом.

— Может, и обойдется еще, — задумчиво сказал Григорий. — Так вот и на селе… К кому вздумает зайти… Принесет миску, стукнет в окно: «Слышь, крикнет, штароста, — он этак все „штароста“, — пришел, давай мне полную миску». Чтоб уж непременно полная была, а там чего хочешь лей: щец так щец, хоть воды, хоть молока… И сразу есть не станет: постоит сколько дней в бане, скиснет, тогда и ест.

— Что ж так? — спросил купец.

— Так уж воля его…

— И дела от него есть?

Григорий ответил не сразу, наклонился и таинственно сказал:

— Не все хоть признают, да и понять такое дано не всем, а так считать надо, что есть.

Григорий посмотрел на свата и нерешительно отнесся к нему:

— Да ведь вот хошь когда город горел… На виду у всех дело было: в городу пожар — семьдесят верст, а он бегает по селу: «Жарко, да жарко». А како жарко? Перед самым снегом дело было.

— Этак, — кивнул сват.

— Что такое, думаем, обеспокоился Ильюша: а тут слышим, город сгорел.

— В те поры его и в город вызывали, — заревел сват, — думали, може, что знал насчет поджигателев. В тюремный замок засадили было…

— Вот, вот, — подхватил Григорий, — в тюремный замок засадили, а, хвать, с другого конца сама тюрьма горит… Ну, поняли, тут же и отпустили.

Сват рассмеялся.

— Обробел же тогда: прибежал: «Не пойду, байт, больше в город».

— Да кто его знает? — задумчиво проговорил купец, — чужая душа — погреб без свечки: как угадаешь?

— Уж тут и угадывать нечего, — немного обиженно проговорил Григорий, — весь на глазах, у меня вон третий год живет, каждую мелочь видишь, сфалыпить негде.

— То-то так, — согласился сват, — а все и в нем неловкость есть…

— Какая? — спросил купец.

— Да вот какая: в церкви нехорошими словами ругается.

— А ночь-то каждый раз после того на мазарках кто воет? — горячо спросил Григорий.

— Может, так, — раздумчиво сказал купец, — вот, мол, хуже людей хочу быть, а ночью и замаливает.

— Этак, батюшка, этак, — ласково, горячо поддакнул Григорий.

— Опять же бороду, усы стрижет, — долбил своим громким деревянным голосом сват. — А то попа ругать учнет: «Ты, слышь, к попу не ходи за поминками, он рубль возьмет, а на мазарки и днем не пойдет, а я ночью помяну, а грош возьму и тот подожду».

— Так ведь и правда, — совсем тихо, нерешительно сказал Григорий.

— Правда-то правда, — согласился и сват.

— Нет, видно, не нам судить его, — вздохнул Григорий. — Вот какое дело стряслось у меня в третьем году: изгадилась хозяйка моя, — сначала не в себе стала непутное молоть. То человек как человек была, а тут и пойдет: плакать, плакать, рвать волосы на себе, и сама на себя такой поклеп взведет, что хоть полицию зови. Иссохли мы оба с ней. Куда уж я ее ни возил: и к знахарю и к святителю — нет помочи. Вот этак же раз Ильюша стук в оконце: «Григорий, а Григорий, что я тебе скажу?» Я высунулся к нему, баю: «А что, Ильюша?» — «Отдай ты, Григорий, что у тебя есть в избе, людям». Только и сказал и ушел. «Слышь, — говорю я хозяйке, — что Ильюша толкует: все, что в избе, отдать людям». Подумали, не дай бог пожар, все так же пропадет, что будет. Скричали народ, что только было в избе — все наголо. Хотел я хомут было назад в клеть снести: только починить внес было его в избу, подумал-подумал: нет, уж, видно, все, так всё… Всё растаскали, будто метлой подмели, одежу, хомут, утварь всю, скамьи, столы: только вот что рамы да стены и остались…

— А из клети? — спросил купец.

— Нет, нет, что в избе только. И вот, скажи ты, унесли всё и хворь унесли. С той самой поры как рукой сняло с бабы и ровно и хвори никакой не бывало.

В это время юродивый опять показался. Григорий понизил голос.

— Все в бане так и живет… А теперь уж постарше стал — трудно стало. «Григорий, а Григорий, строй-ты мне, брат, избу, — старик я стал». И рад бы выстроить, да с каких достатков выстроишь-то…

— Да, — вздохнул купец.

Он не спеша полез в карман, вынул оттуда замшевый засаленный кошелек, долго рылся в нем и, достав гривенник и подавая его Григорию, сказал с ударением на о:

— Отдай-ко… за спасение души Севастьяна…

Григорий, взяв деньги, радостно побежал к юродивому. Жена Григория вышла из избы, облокотилась на косяк и, подпершись рукой, удовлетворенно смотрела…

— Ильюша, вот тебе купец гривну жертвует, — за Севастьява молись…

Юродивый нерешительно взял деньги, а Григорий, возвращаясь к купцу, радостно, умильно говорил:

— Взял, взял…

Юродивый на мгновенье исчез в своем огороде и снова появился. Он остановился на прежнем месте и оттуда тихим, но хорошо слышным полушепотом, робким, напряженно-просительным и в то же время настоятельным, заговорил:

— Господин, а господин… возьми назад деньги…

Юродивый протянул худую руку. Он как-то весь опустился, и было видно теперь по изможденному лицу и сгорбленной фигуре и высохшей дрожащей руке, что это уже старик, больной, измученный, много перечувствовавший на своем веку.

— Возьми, божий человек, возьми, — торопливо сказал купец, — мне не жалко… Я от сердца…

Юродивый нерешительно помялся и еще тише и просительнее сказал:

— А то возьми…

— Пожалуйста, не обижай, — испуганно сказал купец и даже встал, — я ведь от всего моего сердца.

Купец хотел было ближе подойти, но юродивый быстро отступил назад. Купец остановился, и так и стояли они на расстоянии друг от друга.

Но юродивый, не допуская купца, в то же время ласково и даже с какой-то болью смотрел на купца. Он тихо, доверчиво, как бы советуясь, просил купца: