Влас Дорошевич - Каторга

Он попался на убийстве вдовы-дьяконицы. Желая узнать, где спрятаны деньги, Широколобов пытал свою жертву. Отрезал ей уши, нос, медленно, по кусочкам, резал груди. Широколобова привезли на Сахалин на пароходе "Байкал" прикованным железным обручем, за пояс, к мачте.

Это был единственный человек, с которым нашел возможным подружиться в тюрьме Пащенко. Вместе они и отковались от тачек и совершили побег, разломав в тюрьме печку.

Они ушли в ближайший рудник и скрылись там. Каторжане и поселенцы должны были таскать им туда пищу.

Должны были, потому что иначе Пащенко и Широколобов вышли бы и натворили ужасов.

Но их местопребывание было открыто.

На дереве, около входа в одну из штолен, почему-то болталась тряпка. Это показалось странным начальству. Не примета ли? Была устроена облава, но предупрежденные Пащенко и Широколобов ушли и перебрались в дальний Владимирский рудник.

Там они скрывались точно так же.

Однажды, перед вечером, надзиратель из бывших каторжан, кавказец Кононбеков, вышел с ружьем, как он говорит: "поохотиться, нет ли беглых".

Идя по горе, он услыхал внизу в кустах шорох. Это Пащенко и Широколобов вышли из горы.

Кононбеков приложился, выстрелил на шорох. В кустах раздался крик. Какая-то тень мелькнула из кустов.

Кононбеков бросился в кусты. Там лежал при последнем издыхании Пащенко. Пуля угодила ему в темя и пробила голову. Пащенко "подергался", как говорит Кононбеков, и умер. Широколобов бежал.

Все, что было найдено при Пащенко, это его "бродяжеская записная книжка", лежавшая в кармане и теперь залитая его кровью.

Потом эта книжка была передана мне.

Пащенко был высокий, статный, красивый мужик, лет сорока пяти, с большой окладистой бородой, спокойным, холодным, "строгим" взглядом серых глаз.

Все, что осталось от этого страшного человека, - книжка.

В нее безграмотными каракулями Пащенко вписывал то, что ему было нужно, что его интересовало, к чему лежала его душа, - все самое для него необходимое.

В ней заключается бродяжеский календарь с двадцать пятого августа, когда Пащенко ушел. Пащенко зачеркивал проходившие дни. Последним зачеркнуто было тридцатое сентября. Первого октября он был убит.

Затем идет:

- "Маршрут. От Сретенска Шилкино - 97 верст, Усть-Кара - 115" и так далее.

Затем идет несколько каких-то адресов:

- "Иван Васильевич Черкашев, на Новом базаре, лавочка; Никита Яковлевич Турецкий, угол Гусьевской и Зейской, собственный дом" и так далее.

Люди ли, у которых можно остановиться, или намеченные места где можно "поработать".

Затем идут, на первый взгляд, странные, но в тюрьме очень необходимые сведения:

- "Посредством гипнотизма можно повелевать чужим умом, то есть мозгом".

- "Затменье солнца двадцать восьмого июля 1896 года".

Список всех министерств:

- "В России монастырей 497: мужских 269, женских 228".

- "Швеция и Норвегия - два государства, под влиянием одного короля. Занимает "Скандинавский" полуостров. Пять миллионов жителей. Столица Швеции - город Стокгольм и Норвегии - "Христиания"".

Также описаны все европейские государства, какой город столичный, и где сколько жителей.

Далее идут сведения о "китайской вере".

- "Фво, китайский бог, рождался 8000 раз по-ихнему суеверию. Аканг-Белл - бог меньший, то есть малый бог, низшего неба. Чушь".

Сведения, казалось бы, бесполезные, но нужные, прямо необходимые для человека, который хочет играть "роль" в тюрьме.

Тюрьма, как и все русское простонародье, очень ценит "точное знание".

Именно точное.

- Сколько в Бельгии народу?

- Пять с половиной миллионов.

Именно "с половиной". Это-то и придает солидность знанию.

Народ - мечтатель, народ не утилитарист, народ наш, а с ним и тюрьма, с особым почтением относятся к знанию не чего-нибудь житейского, повседневного, необходимого, а именно к знанию чего-нибудь совершенно ненужного, к жизни неприменимого. И, кажется, чем бесполезнее знание, тем большим оно пользуется почтением. Это-то и есть настоящая "мудрость".

Вращаясь среди каторжан, вы часто нарываетесь на такие вопросы:

- А сколько, ваше высокоблагородие, на свете огнедышащих гор, то есть волканов?

- Да тебе-то зачем?

- Так, знать желательно. Потому, как вы ученый.

- Ей-Богу, не знаю.

- Огнедышащих гор, то есть волканов, на свете 48.

Потом, один на один, вы можете сказать ему:

- Все-то ты, братец мой, врешь. Кто их все считал?

Но при тюрьме остерегитесь. Дайте ему торжествовать. На этом покоится уважение к нему тюрьмы, на его знаниях, и теперь, когда он даже ученого барина зашиб, уважение к нему еще более вырастает. Не бросайте же его под ноги этим людям, которые, как и все, терпят, но не любят чужого превосходства.

Среди всех этих необходимых, чтобы играть в тюрьме роль, сведений разбросаны стихи.

По словам каторжан, покойный Пащенко очень любил стишки, и те, которые ему приходились по душе, записывал.

Что же это была за поэтическая душа, которая жила в человеке, совершившем тридцать два убийства?

Убийца любил только жалостные стихи. Полные грусти и жалоб.

Жалоб на судьбу, на несовершенства человеческой природы:

"Подсеку ж я крылья

Дерзкому сомненью,

Прокляну усилья

К тайнам провиденья...

Ум наш не шагает

Мира за границу,

Наобум мешает

С былью небылицу"

Этот фаустовский мотив сменяется жалобою на несправедливость, царящую в мире:

"Мелкие причины

Тешились людями,

Карлы - властелины

Двигали мирами.

Райские долины

Кровью обливались,

Неба властелины

В бездну низвергались".

Полные жалоб Кольцовские стихи больше всего приходятся ему по сердцу, и он списывает их в книжку.

Как всякий "настоящий преступник", он жалуется на все и на вся, кроме себя, - и ему приходится особенно по душе такое стихотворение:

"Вы вновь пришли, друзья и братья,

С мольбой: "Прости и позабудь"

И вновь сжимается в объятья

От ласк отвыкнувшая грудь.

Но где же были вы в то время,

Когда я был и наг и бос,

Когда на слабых плечах бремя

Работы каторжной я нес?

Где были вы, когда печали,

Как злые коршуны во тьме,

На части сердце разрывали

В безлюдной, страшной тишине?

Где были вы, когда в смущенье

Я выступал на новый путь,

Когда нуждалась в ободренье,

Как нищий в хлебе, эта грудь?

Где были вы, когда чрез меру

Я настрадался от врагов,

И, наконец, утратил веру

В святую братскую любовь?"

Это стихотворение так понравилось Пащенко, что он и сам под ним подписался: поставил букву "Ф." - инициал своей настоящей, не бродяжеской, фамилии.

И только одно бодрое стихотворение, дышащее презреньем к людям, быть может, за это-то презрение и понравилось Пащенко:

"Не бойся жизненных угроз.

Не надрывай напрасно груди,

Не проливай напрасно слез,

Их осмеют надменно люди.

Не бойся нужд, не бойся бед,

Не бойся тяжкой, скорбной доли,

Сноси людское зло и вред,

Не преклоняй своей ты воли,

Навстречу разных неудач,

Борись с судьбой во что б ни стало.

Не падай духом и не плачь,

В унынье толку, друг мой, мало"...

Такие стихи записаны в маленькой, залитой кровью, записной книжке человека, который любил поэзию и убил тридцать два человека.

Такие стихи отвечали мотивам, звучащим в его душе.

Такие стихи он читал и перечитывал, отдыхая от одних убийств и готовясь к другим.

Разве он не обладал поэтической душой?

II

Поэт-убийца. П-в - поэт-декадент. Хотя этот малограмотный человек, конечно, никогда и не слыхал о существовании на свете декадентов.

Среди массы стихотворений, переданных им мне, часто странных по форме, попадаются такие сравнения. Он пишет:

"Куда бежишь и что найдешь ты в бледном сердце,

Когда багровые от крови мысли

Зелеными глазами поглядят?"

С П-вым я познакомился на Сахалине, в сумасшедшем доме, где он содержится.

Он не то чтобы сумасшедший в общепринятом смысле слова. Он от природы таков: он болен moral insanity. Оставаясь на свободе, он совершал беспрестанно массу преступлений, всегда гнусных, скверных, часто говоривших об удивительной извращенности натуры.

П-ву лет под сорок.

Предмет его ненависти - прокурор, который обвинял его в первый раз.

Он не может хладнокровно вспомнить об этом прокуроре, не может ему простить выражения:

- Ломброзовский тип.

А между тем П-в мог бы служить прямо украшением известного атласа Ломброзо.

Торчащие уши - совершенно без мочек. Удивительно ярко выраженная асимметрия лица. Глаза различной величины и неровно посажены, - один выше, другой ниже. Нос, губы, - все это словно сдвинуто в сторону. Два совершенно различных профиля. Приплюснутый назад низкий лоб. Страшно широкоразвитый затылок.

Более яркой картины вырождения нельзя себе представить.