Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш - Жорж Санд

камни моей башни… A-а, постой! Мне пришла в голову одна мысль! Я ведь уже хорошо знаю все закоулки моего жилища!

Он открыл один из ящиков бюро розового дерева и вынул оттуда маленькую книжечку, не очень-то красивую, — простую книжку для записи кухонных расходов, но чистую и даже надушенную амброй, как все, что хранилось в ящиках канониссы.

— Год тысяча восемьсот сорок шестой, — сказал он. — Прошлый год. Записи за неделю… Памятка Манетты; расходы на стол: двенадцать ливров, шесть су… Не может быть! За неделю? Посмотрим! От такого обеда может бросить в дрожь! Меню на десятое сентября! Смотри, это сегодняшний день: курица, форель, взбитый омлет… Меню на одиннадцатое сентября: карп, куропатка, рисовые крокеты… А завтраки, о них вообще ничего не говорится! А нет, вот они! Завтраки делаются из остатков обеда, молока, яиц… Смотри: пряности, мыло, свечи… Манетта — воплощенная честность! Моя привратница считает мне свечи вдвое дороже… Питание, топливо и так далее и прочее — сто четыре, сто два, сто пять франков в месяц… В год немногим более тысячи двухсот ливров…

— Земли Мон-Ревеша приносили две тысячи, и бабушка экономила.

— Слава богу! Я тоже не буду тут жить, как Санчо на своем острове[43]! Ну конечно! Флавьен, я проведу зиму здесь: истрачу двадцать пять луидоров и вернусь в Париж растолстевший, да еще с тремя томами, не проеденными вперед; я разбогатею… И если ты готов мне верить, оставайся тоже со мной: ты отдохнешь от высшего общества, омолодишь себе кровь и душу и женишься на одной из барышень Дютертр, чтобы получился счастливый конец.

— Которую из них ты мне уступаешь? — смеясь, спросил Флавьен. — Ох, до чего же невкусный у тебя пунш! Ты мне оставляешь Натали или Малютку?

— Говорят, Натали пишет превосходные стихи?

— Фу!

— Вспомни, пожалуйста, что я тоже пишу стихи и постарайся хотя бы скрыть свое презрение.

— Дорогой мой, я скорчил гримасу от твоего пунша. Я люблю стихи и знаю, что Натали пишет совсем неплохо.

— И она хороша собой! Как королева десятого века!

— Косы вокруг головы! Я это ненавижу. Но все равно, стихи ее прекрасны.

И Флавьен зевнул.

— Значит, ты их знаешь?

— Понаслышке.

— Мне кажется, ты предпочитаешь Малютку!

— Бедная девочка! Она очаровательна. Я помещу ее в пансион до совершеннолетия.

— Так это Эвелина? Эвелина, амазонка, властительница моих дум?

— Я не хочу, чтобы она стала тебе противна, но моя жена никогда не будет ездить верхом: она слишком напоминала бы мне моих любовниц.

— Тогда… это госпожа Дютертр, прекрасная Олимпия?

— Дорогой мой, ты ведь говоришь о женитьбе! Не могу же я жениться на госпоже Дютертр!

— Но ты можешь любить ее.

— Я? Любить женщину, которая не будет мне принадлежать? А мое стремление к господству, что ты полагаешь делать с этим?

— Мне кажется, ты только притязаешь на него; а на самом деле у тебя, по-моему, самый ровный и самый счастливый характер.

— Возможно. Но я хочу владеть тем, что мне нравится; а то, чем я владею, не хочу делить. Поговорим о тебе: ты должен остаться здесь.

— Почему?

— Потому что тебе следует жениться на Эвелине.

— Опять-таки почему?

— Ты влюблен в нее.

— Ты серьезно меня об этом спрашиваешь?

— Я не спрашиваю, я это утверждаю.

— Флавьен!

— Тьерре!

— Неужели ты думаешь, будто я могу быть влюблен после всего того, что ты сказал?

— Да.

— Значит, до сих пор я ошибался в себе?

— Нет, ты себя обманывал.

— Ну, знаешь ли!..

— Да, мой дорогой, у меня есть все основания разоблачить твои увертки и плутовские шуточки.

— Вот оно что! И каковы же эти основания?

— Достаточно назвать одно, самое серьезное: я тебя уважаю и люблю.

— Ты сказал мне эти добрые слова впервые, а мы знаем друг друга тридцать лет!

— Да, но уже тридцать лет, как это тебе известно, и просто не к чему повторять это сегодня.

— Прости меня, Флавьен, — пылко протягивая ему руки, сказал Тьерре, — но я никогда в это не верил.

— В самом деле? — удивился Флавьен. — Очень нехорошо! — И он заколебался, прежде чем взять руки Тьерре, но, поразмыслив, горячо пожал их. — Да, ты недоверчив, то есть несчастен, я должен простить тебя.

— Что ты хочешь? Я сын вашего поверенного, а ведь это так мало значило в глазах твоей семьи — сын провинциального адвоката! Мы вместе начали учиться, но между нами была и разница в возрасте. Я старше тебя на четыре года; меня унижало то, что я начал так поздно и в школе сидел на одной скамье с ребенком, которому богатство заменяло раннее развитие.

— Значит, больше страдать должен был я, начавший с той же отправной точки и так сильно отставший.

— У меня был разум, соответствующий моему возрасту, и воля, свойственная моему роду, вот и все. Когда я окончил коллеж, ты был уже мужчиной, а я всего лишь школьником, плохо одетым, неловким и застенчивым.

— Да, меня забрали из коллежа, где я ничего не делал в то время, как ты отличался в науках, и заставили жить в замке; там я обучился фехтованию, верховой езде и искусству завязывать галстук. Ты, наверно, очень восхищался мной?

— Признаюсь, да; я себя стыдился.

— Потому что — хотя ты был гораздо больше мужчиной, чем я, — во многих отношениях ты оставался еще ребенком. А я был совершенным мальчишкой и презирал твою латынь и греческий, которым сегодня завидую.

— Ты не очень-то высоко ценил меня, я это чувствовал. Я тебя почти ненавидел и тем не менее завидовал тебе.

— А я — вот в чем разница, и я это прекрасно помню, — я любил тебя.

— За что же?

— Не знаю. Мои родители считали тебя самонадеянным и глупым. Это меня огорчало, я знал, что ты умен.

— Значит, твои манеры доброго малого по отношению ко мне были не только вежливостью, не только обходительностью?

— Нет, это была потребность в справедливости. В каком-то смысле мне хотелось бы, чтобы ты был менее учен, менее самодоволен; но когда люди не желали воздавать должное твоему уму, твоей гордости, твоей прямоте, меня возмущала их несправедливость.

— Но потом, Флавьен, когда мы снова встретились, уже молодыми людьми, а затем взрослыми мужчинами, не было ли у тебя больше желания покровительствовать, чем симпатии ко мне?

— И то, и другое, милый друг.

— Но ты должен был достаточно знать меня и понимать, что мысль о покровительстве человека…

— Менее знающего и менее умного была бы оскорбительной для тебя. Так ведь, не правда ли?

— Ну что ж, будем откровенны — да. Разве у