Кто прав? - Фёдор Фёдорович Тютчев

Майор на минуту остановился, как бы желая дать присутствующим вполне понять и оценить приведенный им аргумент.

— Но я не на одном этом основываю мою уверенность в невинности арестованных,— продолжал он,—хотя и этот факт, по-моему, вполне достаточен для их оправдания. Есть и другие. Оба парня люди еще совсем молодые, — я их обоих видел, с обоими говорил,— оба они, особенно белокурый, полный такой, очевидно, люди недалекого ума, весьма добродушные и бесхитростные, а между тем если предположить, что они убийцы, то они окажутся замечательно выдержанными, утонченными злодеями. В самом деле, вот уже 2 1/2 месяца, как их каждый день допрашивают и вытягивают из них душу на разные лады, а между тем они ни разу не сбились ни в чем, ни в одной малости не изменили своих показаний: и вместе, и порознь рассказывают все случившееся совершенно одинаково. Одно из двух: или это баснословно гениальные люди, опытные разбойники, или действительно люди, непричастные к убийству. По справкам, наведенным о них, оказалось, что они оба очень хорошие, работящие, смирные люди, ни разу во всю жизнь не замешанные ни в одном бесчестном деле: следовательно, приходится отбросить первое предположение и признать их если и виновными, то только в ограблении убитой, в чем они и сами не запираются. По-моему, все это весьма просто и логично. Идут два парня, натыкаются на труп. Сначала пугаются и хотят бежать, потом, подстрекаемые любопытством, начинают осматривать его и тут замечают на нем несколько дорогих вещиц. Теперь они уже начинают смотреть на труп как на что-то вроде клада, посланного им чуть ли не самим богом на их бедность. С одной стороны, соблазн легкой наживы, с другой — твердое убеждение, что если не они, так другой воспользуется этими вещами, — понуждают их обобрать убитую, что они и делают. При всем этом, как еще новое доказательство их невинности, является и то обстоятельство, что они оставляют труп лежать посреди дороги, где он мог быть немедленно замечен, и продолжают свой путь тою же открытою дорогой. Согласитесь сами, что убийцы постарались бы, во-первых, скрыть тело своей жертвы, хотя бы сбросив его в канаву, где оно все же менее заметно, чем на шоссе, и наверно, предпочли бы более укромную тропинку столбовой дороге. Говорят, что руки убийц были в крови. Но что же из этого? Следы крови на их пальцах были очень незначительны; у настоящего же убийцы руки должны быть испачканы гораздо больше, чему служит доказательством найденный неподалеку камень, которым, по всей вероятности, было произведено убийство и который был весь, что называется, облит кровью; кровь эта должна была, в свою очередь, измазать ладони убийцы. А что они у него действительно были сильно окровавлены — можно заключить по оставшимся кровавым следам пальцев на горле жертвы; у крестьян же ладони рук были совершенно чисты, кровавые пятнышки оказались только на кончиках пальцев и произошли, по их объяснению (чему я очень охотно верю), оттого, что они пытались вынуть сережки из ушей покойницы, но не вынули, побрезгав кровью, обильно смочившей лицо и уши убитой. Ну-с, господа, — закончил майор свою речь,— я думаю, что теперь вы и сами должны убедиться, что мы с полковником правы, утверждая, что убийцы — не крестьяне?

— Да, это так! — задумчиво заметил Саблин.— Но если не они, так кто же?

— А, вот в том-то и дело, надо настоящего убийцу искать, а они там привязались к этим дурням и мытарят их. Оно, конечно, удобнее: убийцу-то надо еще разыскивать, а эти хотя и не убийцы, да зато под руками.

Поболтав еще немного, офицеры разошлись, кроме поручика Носова.

— Послушайте, полковник, — начал он, когда они остались вдвоем,— я хочу поговорить с вами или, лучше сказать, сообщить вам одно обстоятельство. Надеюсь, что вы не подумаете, что мною руководит желание злословить или сплетничать, если я решаюсь рассказать вам то, что вот уже два месяца я, так сказать, ношу в себе и если об этом до сих пор не пробалтывался, то единственно только потому, что тут, так сказать, идет вопрос о чести всего нашего полка.

— Ого, молодой человек! — улыбнулся полковник.— Что за таинственное вступление! Вы меня очень интересуете...

Носов подробно рассказал полковнику странное поведение Ястребова на пирушке у Саблина в ночь убийства Даши и его нелепый тогдашний разговор. Полковник нахмурился, глубокая складка легла у него на лбу, и он начал тихо гладить усы, что обозначало в нем сильное беспокойство. Наклонив слегка свою коротко остриженную седую голову, он, казалось, вдумывался в каждое слово поручика.

— Н-да! — произнес он.—Это все очень важно, но не с той стороны, с которой вы, может быть, предполагаете. Я так же свято, как в том, что на небе есть бог, уверен и в том, что Ястребов ни сном ни духом не виноват в этом убийстве и даже меньше нас всех предполагает, кто истинный виновник его несчастия. Я видел Ястребова у трупа Даши и положительно убежден, что для него ее смерть была такою же неожиданностью, как и для всех. Я не хочу сказать, чтобы он не был способен на убийство,— убить может всякий, смотря при каких обстоятельствах и в силу каких побуждений,—но так мастерски притворяться,—нет, это не в его характере... Я знаю штабс-капитана более 15 лет: это — идеал правдивого, благородного человека, но слова ваши наводят меня или, лучше сказать, подтверждают еще ранее родившуюся во мне мысль.

— Какую?

— Извините, рискуя заслужить с вашей стороны упрек в недоверчивости и, пожалуй, в неделикатности, я пока скрою от вас мои предположения. Они еще во мне самом так слабы,—и скорее инстинктивно гадательны, чем положительны,— что мне не хотелось бы говорить о них, пока сам себе их не уясню в достаточной мере. Во всяком случае, будьте уверены, что я с своей стороны весьма ценю ваше доверие ко мне и ваше благородное чувство, но мы, старики, бываем иногда, может быть даже излишне, осторожны и осмотрительны. Что делать, это наш недостаток!

В тот же день полковник послал своего денщика к штабс-капитану Ястребову просить его пожаловать на минуту.

Ястребов не заставил себя ждать и тотчас же явился.

— А, здравствуйте, дорогой мой! — приветствовал его полковник, радушно протягивая ему обе руки. — Боже мой, до чего вы изменились! Как вам не грех убиваться так?! Вы — мужчина, и вдруг такое отчаяние.