Федор Сологуб - Том 1. Тяжёлые сны

Прозрачный и легчайший Раечкин образ опять придвигался к нему, и Мите опять казалось, что Раечка проходила, в белом платье и в белых башмаках, опоясанная белою лентою, украшенная белыми цветами на груди. Она проходила, ясная, и не звала Митю, но как будто жалела, — и Митя шел за нею…

Митя забрел на одну из дальних улиц. Там он увидел издали учителя Коробицына, который шел быстрою походкой, длинный, тонкий, бледный и злой. Митя испугался и бросился в ближайшие ворота. Под сводами, расписанными в клетку блеклыми узорами, было темно и гулко. Митя прижался к стене. Он хотел переждать, пока пройдет Коробицын. Но что, если учитель увидел его и сейчас завернет под ворота, схватит Митю и закричит на него?

Митя не мог устоять на месте и вошел во двор. Ему показалось, что Коробицын уже под воротами. Митя проворно перебежал двор и укрылся на лестнице в заднем флигеле.

Но едва только он остановился там, как во дворе, на камнях послышались шаги. Митя побежал вверх по лестнице. Шаги позади него раздавались по каменным ступеням тяжело и мерно, — и Митя подымался все выше. У него ноги подкашивались от усталости и страха.

Вот наконец чердак. Дверь не замкнута. Митя отворил ее и вошел в темный коридор. Шаги, преследовавшие его, остановились на последней площадке. Послышался стук, — отворилась и затворилась за вошедшим дверь. Мгновенная радость безопасности охватила Митю. Он понял, что то был не Коробицын, а какой-то здешний жилец. Митя выглянул из двери, увидел, что на лестнице никого нет, и уже хотел уходить. Вдруг близкие и тихие звуки привлекли его внимание. Кто-то читал вслух, здесь где-то, близко. Митя осмотрелся. Вот еще дверь, на самый чердак, полуоткрытая. Из нее серая световая полоса падала в коридор, и через нее же слышался голос, ясный, тихий и быстрый.

Митя постоял у двери, потянул ее к себе и вошел на чердак. Пришлось нагнуться, — близки стропила.

У окна на чердаке сидели двое, старуха и девочка, по виду лет пятнадцати. Старуха вязала чулок, девочка читала толстую книгу. Они сидели одна к другой лицом, старуха на сундучке, девочка на складном тонком стуле. Свет из окна падал между ними, на их колени. Спицы тихонько звякали и тускло сверкали в быстрых старухиных руках.

Митя перешагнул через высокую балку. Видно было, что здесь живут, — прибрано и подметено.

Бледная и некрасивая девочка подняла глаза от книги и смотрела на Митю спокойно и кротко. Митя рассматривал ее и дивился. Она была вся так тонка и бледна, что в полумгле, за светом, падавшим на книгу, казалась почти бестелесною. Тонкие косточки спереди на шее выдавались под кожей: девочка была в сарафане и рубашке, открывавшей руки и плечи. Сарафан — ситцевый, бледно-зеленый с крапинками, полинялый, уже короткий для девочки. Руки и ноги желтоватые, словно вылепленные из воска. Щеки у девочки были худые, рот большой, глаза серые. Волосы светлые, гладкие, в косичке; косичка тонкая, до пояса. Девочка сидела спокойная, тихо дыша, — почти не дыша, — как не живая, — но милая. И сердце Митино влеклось к ней.

— Садись, мальчик, отдохни; ты, я вижу, притомился, — сказала она явственно-тихо и неторопливо и отложила книгу.

Митя сел на балку, близ девочки. Все ему было здесь странно, — и от того, что близка крыша, представлялось, что они все сидят необычайно высоко.

— Ты откуда такой взялся? — спросила старуха.

— Да я гулял, — рассказал Митя, — а наш учитель увидел, — я в городском учусь, — так я от него убежал, да сюда и попал, — а то бы он пристал отчитывать.

— Шалунишка, — молвила старуха.

Она продолжала вязать и сидела спокойная, словно дремала или уж устала очень. Лицо у нее было неподвижное, темное, морщинистое. Обе говорили тихо, — как будто издали доносились их голоса.

— Пусть отдохнет, что нам, — сказала девочка. — Меня Дуней звать, а тебя?

— Митя. А фамилия — Дармостук.

— Дармостук, — повторила девочка и не улыбнулась. — А мы Власовы.

— Ну? Власовы? — с радостным удивлением переспросил Митя, — у меня учитель был Власов, добрый такой, — только он помер. А вас как надо звать? — обратился он к старухе.

— Знакомец выискался, знакомится, — с легкой усмешкой сказала старуха.

Дуня ответила за нее:

— Катерина Васильевна.

— А вы что же здесь? — спрашивал Митя.

— Мы с мамочкой здесь живем, — объяснила Дуня, — потому что мамочка теперь без места. Наша знакомая, одна кухарка здешняя, пустила нас сюда, — только ее барыня не знает.

— А как же вы, когда белье вешали?

— А мы кочевали на другие чердаки, — отвечала девочка спокойно.

— А где же вы спите?

— Когда на кухне, если можно, а то чаще здесь. Если здесь, то надо рано ложиться: огня жечь нельзя, — пожар сделаешь.

— И лампадки не затеплишь, — сказала мать.

В углу висел образ, но без лампады. Странно было видеть, что он так низко.

— Что ж такое, — сказала Дуня, — ночью звезды светят. Каждая звезда, как лампадка хрустальная.

Она перевела спокойные, ясные глаза на окно и протянула к нему тонкую руку. Митя, повинуясь ее указанию, подошел к окну и увидел близкое, ясное небо. Митино сердце дрогнуло от радости.

— Как близко небо-то! — тихо сказал он и оглянулся на Дуню.

Девочка положила руки на колени и сидела тихо, как неживая. Митя опять приник к окну.

Пустынное близкое небо… Железная крыша, — и дальше крыши да трубы… И так тихо, как будто и нет никого около Мити, и не дышит никто. Тихо!

Митя отвернулся от окна. Обе сидели смирно. Спицы звенели, как муха жужжит. Жутко стало Мите. И старуха, и девочка молча смотрели на него.

— Как у вас тут тихо! — сказал Митя.

Они молчали. У Мити кружилась голова. Он думал, что ночью здесь страшно. В углах лежала мгла. Крыша часто шелестела, как будто кто-то легкий пробегал по ней. С лестницы доносились порою глухие отзвуки от шагов, голосов, хлопанья дверьми.

— А вам не страшно? — спросил Митя.

— Кого, глупый мальчик? — ласково спросила Дуня.

Митя застенчиво улыбнулся и сказал:

— Домового.

— Домовой не тронет, — с легкою усмешкою отвечала Дуня. — Вот нам дворников приходится бояться, как бы не согнали, и хозяина домового. От них не отчураешься, коли захотят выгнать.

— В ночлежном-то по пятаку припасай с носа, гривенник за ночь, легко сказать! — заговорила старуха, и в ее голосе послышался испуг.

— Вот вы скоро место найдете, — сказал Митя, — тогда отсюда съедете.

— Дай-то Бог, дай-то Бог, — сказала старая, вздыхая.

Митя помолчал, думая, чем бы еще утешить Дуню и Дунину мать.

«Не рассказать ли им про Раечку?» — подумал он.

— Вот какое дело я на днях видел, — подумав немного, сказал Митя.

И он рассказал о Раечке. Дуня дрожала и смотрела на Митю испуганными глазами. Когда Митя кончил, она, с тихим ужасом в глазах и в голосе, промолвила:

— Бедная женщина, вот ей горе-то!

— Это вы про мать? — с удивлением спросил Митя.

Дуня молча наклонила голову.

— Ведь она сама не доглядела, она и виновата, — возразил Митя. — А вот девочка-то бедная, — как страшно!

Он вздрогнун. Тупая боль в затылке мучила его.

— Что девочка, — сказала Дуня, — Бог прибрал, от греха спас, умерла смеючись да играючи. А матери где ж было углядеть, — человек рабочий!..

— Горбом-то немного достанешь, — подхватила старуха, — тоже, нянек не нанимаешься. Наших ребят Бог бережет. А взял, — Его святая воля. Что наша жизнь? Не живем, только маемся.

Митя закрыл глаза, — Раечка вспомнилась, — она прошла улыбаясь, протягивая к Мите белые руки. На ее лице сияло счастье. Она была бледная и в крови, — но ей не больно было; радостно пахли ладаном ее светлые кудри.

— Как во сне живем, — медленно говорила Дуня, глядя на близкое и бледное небо, — и ничего не знаем, что к чему. И о себе ничего не знаем, и есть ли мы, или нет. Ангелы сны видят страшные, — вот и вся жизнь наша.

Митя глядел на Дуню, улыбаясь — и радостно, и покорно. Он чувствовал теперь, что не больно умирать: только покоряйся тому, что будет.

— А мне она померещилась сегодня, — тихо сказал он.

Дуня вздохнула, и Митя радостно подумал: — «Это — Раечка дышит», — но сейчас же спохватился и понял, что это — Дуня.

— Ты молись, — посоветовала она.

— За Раечку? — спросил Митя.

— За себя, Раечке и так хорошо, — сказала Дуня, и лицо ее озарилось печальною и светлою улыбкою.

Митя помолчал и потом начал рассказывать про учителей, как он их боится и как они кричат.

— И откуда они, учителя, иной раз берутся! Идешь себе по улице, ничего не думаешь, а вдруг он, да как крикнет!

Митя развел руками с видом недоумения и как-то глупо рассмеялся. Он начал говорить, как и они, так же тихо, но они слышали, — привыкли к тихому.