Завсегдатай - Тимур Исхакович Пулатов

и Подумает: «Почему я тогда обошлась с ним неласково, надо было выйти за него замуж», — все по тому знакомому ряду, о котором он часто слышит в разговорах взрослых, когда те о чем-то вспоминают былом.

Но дома он еще более замкнут и грубоват, рано ложится в постель — «Ты не болен?» — и думает почему-то, что, если он пойдет к учительнице раньше двенадцати — часа их уроков, — окажется, что бородатого ее мужа нет дома, и он успеет до его прихода получить желанный знак. С одиннадцати он уже бродит возле школы, тихо ступая по снегу, и думает: а что, если бы у нее был сын, который бы учился в его классе, как бы он вел себя с ее сыном, дружил ли? — и почему-то с облегчением считает, что это хорошо, что нет этого сына, — все, наверное, было бы по-другому, хуже, натянутее — ведь сын бы ее, высокомерный и несносный от ощущения своего особого положения, не мог бы стать его другом, они враждовали бы непременно.

Потом он ровно в двенадцать (каждую минуту спрашивал у прохожих время) стучит в ее дверь, ждет, не в силах справиться с волнением, но вместо нее появляется бородатый муж. «Извините…» — «Иди, мальчик, сегодня урока не будет», — сказано, как ему показалось, грубо, как назойливому, вот этому нелепому его виду на лестнице. «А завтра можно…» — «И завтра не будет, не приходи больше», — раздражительно от его недогадливости, как будто его стыдят и дарят другой неприятный знак, чтобы кончить все, прогнать его с лестницы. Он бежит вниз, удивляясь, что не падает, — ведь под ногами очень скользко, он помнит это; когда поднимался, думал, что сегодня еще холоднее, и он это ей скажет и будет сидеть, засунув ладони себе под мышки, чтобы согреть, — с очень трогательным видом, и она обратит на это внимание.

«Она должна мне сама сказать», — думает Алишо и ступает по тем своим следам на снегу, которые оставил, поднимаясь к ней; затем горечь пересилила его терпение, и он плачет от ощущения силы, грубости, строгости бородатого человека, его взрослости и невозможности преодолеть свои страх и робость — ведь достаточно было одного слова, чтобы все это кончилось, все его ожидания, те особые дни, когда можно было идти в ее мансарду, — как все хрупко и просто!

Окоченевший, он идет домой, уже твердо решив смириться с прошлой своей жизнью, оно продолжится, это существование без ее знаков, состояние обычного ученика, — от горестной мысли он бежит и, спускаясь с ледяной горки, хочет упасть — шальная мысль на секунду, — ставит нетвердо ногу и падает, скользит на спине и только дома чувствует боль в позвоночнике, когда переворачивается ночью в постели, вздохнув печально. Он улыбается этой боли, лелеет ее, зная, что теперь, когда он снова заболеет, она придет к нему, сядет на стул и возьмет его руку: «Я ведь немножко врач». А утром он просит, торопит, чтобы позвали к нему врача. Врач говорит что-то о поврежденном нерве позвоночника. «Это серьезно, может остаться на всю жизнь, если неверно лечить», — но слова его радуют Алишо — они как месть бородатому ее мужу.

Но проходят каникулы, он все лежит, а она не приходит; проснувшись, Алишо спрашивает о ней — нет, не приходила, просит пойти и сказать, что он не ходит в школу, потому что повредил нерв — он плохо произносит это слово «нерв» но мать произнесет лучше и убедительнее. Впрочем, он ведь так боится всего, что несет печать убедительности, — слов, жестов, лиц, кажется, что они выражают саму сущность жизни, столь непонятную его сознанию и столь пугающую, и не потому ли Алишо так спокойно встретил женщину, с которой мать вернулась из школы: «Я твоя новая учительница». Он ничего не стал спрашивать, она посидела и сказала: «Выздоравливай скорее» — и ушла, и он твердо решил не видеть ее больше, и получилось так, как он хотел, — его отдали в другую школу.

Все оказалось так просто, когда он через пять или шесть лет действительно встретил на улице учительницу. Ему, уже такому взрослому, она призналась, что в те дни, когда он приходил к ней в мансарду, произошла у нее ссора с директором школы — ничего особенного, старая неприязнь, из-за квартиры или еще из-за чего, — и она ушла из этой школы, перешла туда, где квартиру ей дали. «О, ты уже совсем взрослый! Как учишься?» — несколько необязательных слов, и они расстались. И хотя это объяснение, такое ясное и простое, должно было как-то оправдать в его глазах бородатого ее мужа, Алишо тогда не придал этой встрече и ее словам никакого значения, поэтому в его устойчивой теме бородатый муж так и остался персонажем сопротивляющимся — ведь важно было для него первое ощущение от всей этой истории и то, как воспринимались внутри ее разные лица.

4

После истории с Норой и длительной анестезии, ставшей причиной отстранения от воинской службы, — спокойная работа в прокатной конторе у отца-экспе-дитора, человека энергичного, берущегося за все, что считалось тогда новым и модным в их маленьком городке, — прокат, кредит, химчистка, сервис, няньки на дом. И постоянное сыну: «Не утомляйся! Прогуляйся за городом!», и неожиданное их трогательное сближение, людей ранее отчужденных. Утром вместе в контору, вечером прогулки по городу, эта неестественная веселость отца, желание казаться сыну не просто отцом — другом, в меру строгим, в меру предупредительным, по-приятельски развязным, когда невинный разговор незаметно переходит ту грань, где какие-нибудь интимные подробности уже не кажутся неловкими и неуместными, — к примеру, рассказ отца об интрижке молодости с дикторшей радио: «Разумеется, до знакомства с твоей мамой, мой мальчик».

Как удивительно! Сейчас, когда Алишо уже знает этот мир — актрис и дикторш — он и представить себе не может женщину другой профессии, скажем учительницу, работницу фабрики, профсоюзов, в роли любовницы отца, — разумеется, кто-нибудь из этого мира — радио, кино, салон красоты, ибо в нем уже тогда, в молодости, когда учился он торговле, науке весьма трезвой, жил затаенно артистизм, ожидая своего часа, какого-нибудь шестьдесят второго года, чтобы проявиться и удивить тихий восточный люд постройкой пятиэтажного Дома быта с финской мебелью, договорами, контрактами с железной дорогой и воздушным сообщением, финансами, кредитами, — и это в городе дремотном, утомленном, с двадцатитысячным населением, последние два поколения которого и не думали уже выдвигать из своей среды деятеля с «европейскими» замашками.

От ощущения «своего часа», везения