Всклянь - Коля Андреев

снотворного, перекрывает газ в квартире, ложится в кровать и включает сериал. Засыпает на пятнадцатой минуте первой серии. Ей ничего не снится.

Всю неделю она не читает чат. Когда наступает пятница, идет с работы пешком. Все время хочет выбросить телефон в ближайшую урну, но не может: он дорогой, она нескоро накопит на такой же. Встречая собаку или кошку, отводит глаза. Ей стыдно. Дома на ужин снотворное. Ей все время кажется, что сообщения от него сейчас влетят в окно. Вломятся в дверь. Но она сильнее. Она не придет. Теперь без нее.

– Благодарите себя чаще, – убаюкивает ее подкаст. – За самую малость. За все полезное. Говорите себе: я молодец. Я умница.

Ей снится черная дыра, все черное. Непонятно, может быть, это и не сон, а содержимое ее головы.

Перебрала с таблетками, мутит. Пелена в глазах. Какая ужасная суббота, какое ужасное утро. Еще поспать. Совсем чуть-чуть. А потом мыть полы.

Этого не может быть. Так не происходит. Это просто случайность. Просто так случается.

Случается иногда, жаль, да, сердце разрывается, но это жизнь.

Заставить себя поесть. Обед. Надо обедать. Надо хоть что-то засунуть в рот. Тошнит.

Может быть, выпить все таблетки? Или сколько? Надо пропустить этот день, нажать на кнопку, чтобы настало воскресенье. Я не смогу больше.

В чате истерика.

Она по памяти вводит его номер. Отменяет блокировку.

Пишет ему:

«Я приду. Я заболела, прости меня. Я приду. Завтра, в понедельник, когда захочешь. Я приду».

Две галочки, но они не окрашены в синий цвет. Он мог прочитать сообщение с экрана как уведомление. Или нет. Так долго. Так отвратительно тикают эти часы. Она снимает со стены белый циферблат и с силой швыряет его об пол. Добивает ногой.

Она плачет.

«В пятницу. Как обычно», – приходит от него ответ.

В понедельник она становится блондинкой. Покупает себе странные штаны. «Из экокожи». Дерматиновые. В среду идет с коллегами в бар. «Никогда не пила виски», – признается им. В четверг моет полы под плейлист «Новые хиты». Подкаст удаляет.

В пятницу, улыбаясь, снимает плащ – и ей нравится, что Александр удивлен, как она изменилась.

Он перекладывает с дивана стопку бумаг на гладилку.

– Честно тебе скажу, малыш, что принял таблеточку. Волшебную. Чтобы быть с тобой всю ночь. Одного раза мне теперь мало, тем более за тобой должок.

Она смеется. Пьет шампанское. Смотрит в потолок. Там так много трещинок, а квартира вроде как в новом доме. Потом грызет подушку, лицом уже вниз, так близко, что ничего не рассмотреть.

– Ох, малыш, ох, малыш. Я же теперь не засну. А завтра работать. Быть спасителем, быть твоим спасителем, ты так важна для меня, без тебя никак. Сама видишь, что бывает, когда ты не заряжаешь меня на работу. А дай вон те таблетки, я от них вырубаюсь моментально. Надо все же поспать. Завтра ж на ногах целый день. Всех спасу, обещаю тебе.

Она смотрит, как он засыпает. Будто цветок, слишком долго стоявший без полива, из гладкого и красивого он морщится и сжимается в безжизненный комок.

– Не забудь мне погладить куртку на завтра. Обожаю тебя.

Через полчаса Александр очень медленно дышит. Она тыкает в толстое бедро пальцем – и ничего.

Катя включает утюг. Достает из тазика униформу. Осматривается – куда переложить стопку договоров с доски. Но не перекладывает. Находит все спиртное, что есть, и выливает его на пол, на шторы, на деревянные дверцы шкафа. Ставит утюг обжигающей стальной стороной прямо на стопку бумаг. Утюг щелкает. Он горяч, он готов, он все сделает.

Одевается и уходит, осторожно прикрыв дверь. Запирает ее снаружи на оба замка.

Внутри тихо шепчет голос: ты не поцеловала вилку от утюга. Катя отвечает: я знаю. Я молодец. Я умница. Умница, Катя.

Сангрия

Дима учился петь. Петь!

Как будто в жизни, такой огромной, девятнадцатилетней жизни, накопилась музыка. И срочно потребовала распахнуть ворота. Рот кривой, на паспортной фотке видно. Голова по-прежнему большая, как в детстве, а сам худой. Тело тянулось выше и выше, лишая плечи мужественной широты.

Доходяга, пелось Диме.

Дистрофан! Летс хэв фан.

Так что Ева, если бы он ее обнял, уткнулась бы носом ему в солнечное сплетение. И во всем этом было так много лучистой музыки, золотой, утренней, летней. Да, точно, Ева будто просилась обратно: внутри Димы она была самым настоящим солнцем.

Глупая студенческая секция – вокал. На четвертом этаже, где перед актовым залом разбегались по углам каморки. Свежий ремонт, натертый паркет, столы блестят, пианино старое, черное, шрамом на боку – чье-то сердце.

Ева не пела. Она приходила к подружке, кажется однокласснице, они вместе переехали в Москву.

– Я из Рязани вообще, – сказала она, выдувая изо рта вотермелоновый пар.

– А я из Тулы.

– Одна херня.

Туляк и рязаночка – та еще парочка, Дима уже сорвался на пение, ему показалось, что горло баритонит.

Ева засмеялась, он положил длинную руку на ее плечо, а она вдруг уткнулась ему в солнечное сплетение. И хохотала.

Они переспали перед его первым концертом.

Дима был счастлив. Или нет. Ему все показалось будничным. Немного осторожным. Боялись друг друга. Возможно, он даже дрожал. Она пугала его, из груди прорывалось пение. Но что было, то было. Два тела, одно несуразно длинное, второе опьянительно маленькое. Костляво-мягко. Дистрофа-мажор.

Потом – концерт, и даже аплодисменты, и скачки глазами по лицам – где же, где же, нет, черт, нет, где же. Дима не нашел ее среди зрителей, потому что она уехала в Рязань.

На сообщения ответила только раз: «семейные разборки».

Несколько дней у Димы болел живот, центр туловища словно проткнули. Луч солнца резанул. Прожег. Чтобы выяснить, как там внутри дела, он проглотил черный шланг с камерой, и доктор увидел внутри язву. Она кровоточила, и Диме оставалось только пропеть вполголоса: «Еще бы!..»

Ева вернулась через полгода, словно университеты ни к чему не обязывают. Дима был с Таней, она в момент объятий утыкалась носом ему в ямку между самыми верхними ребрами. Она советовала ему отжиматься и подтягиваться. На плечах появились мышцы. Он не ел жареного и пил кефир, терпеливо осуждая однокурсников с пивом.

Ева принесла коньяк, у нее появилась своя квартира, они пили из горла, потому что кружки были немытые, и Дима наматывал ее волосы на палец.

Таня в трамвае устроила истерику. Не надо было бросать девушку в общественном транспорте. Досталось даже случайным попутчикам, которым в лицо летело:

А вы тут! Не шикайте!

Рожи свои разверните!

Сердца у вас нет! Ни! У! Кого!

Проводив до дома Таню, Дима уехал к Еве, потому что они решили, что стоит жить вместе.

Тогда все и случилось: в первую же ночь совместной жизни.

Она оставила в кровати маникюрные ножницы. Маленькие и злые. Они тоже умели петь, только не своим голосом. Ева взвыла. В бедро, с внутренней стороны, в тот самый момент, когда Дима уже не мог остановиться, юрко проникло лезвие.

Пошла кровь.

На белоснежной коже это было красиво.

Он бросился губами туда, языком закрыть рану, спасти, приклеиться пластырем, не отпускать никогда.

Песня звучала так:

Это был тот самый момент,

Когда ты принадлежала мне

Поооооолнооооостью.

Вкус был таким: соленая карамель с шоколадным трюфелем.

Бедра его содрогнулись.

– Я хочу об этом поговорить. – Ева была взбудоражена, как будто на день рождения вместо обещанного кольца получила бублик. – Я ничего не поняла. И мне показалось, что ты. Ну.