Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем - Сигизмунд Доминикович Кржижановский

Klimmi Her subterraneum», описываются фантастические приключения некоего путешественника, попавшего, не помню уж как, внутрь Земли. Путешественник с изумлением узнает, что внутри планеты, под ее корой, как внутри герметически закупоренного сосуда, живет некая раса, имеющая свою герметически закупоренную государственность, быт, культуру и все, что в таких случаях полагается. Жизнь подземельцев, некогда исполненная войн и распрей, изолированная от всего, запрятанная под многомильную кору, постепенно утряслась, гармонизировалась, вошла в русло, затвердела и обездвижилась. Все вопросы закупоренных раз навсегда решены, все разграфлено и согласовано. И только в память о давно отшумевших войнах, рассказывает Николаус Климм, – нет, вы послушайте, как это трогательно, – при дворах наиболее знатных и богатых магнатов страны содержатся там особым образом вскармливаемые и воспитываемые animal disputans’ы, спорящие животные. Собственно, спорить в изолированной стране не о чем, все решено и предрешено in saecúla saeculorum[49], но диспутансы, соответствующим образом дрессированные, взращенные на особом, раздражающем печень и подъязычный нерв пищевом режиме, искусно стравливаемые, спорят друг с другом до хрипоты и пены вкруг рта под единодушный смех и веселое улюлюканье… любителей старины. Я не проводил резких параллелей. Но он, этот прищуренный человек за редакторским столом, представьте, понял, и сразу – с первых же строк.

– Еще бы. И больше вы с ним не виделись. Не так ли?

– Нет. Не так. Он даже похвалил: напористо, мол, и заострено, но… и тут мягко этак, отстукивая карандашиком, стал пенять на себя: старый-де он работник, а не доугадал. «В прокуроры, – отстукивал хитрец, – вы не годитесь. Не попробовать ли нам взять какую-нибудь идею, общественную формулу или классовый тип в подзащитные, так сказать, – у меня не слишком много надежд, но…» – «Вы думаете, – вспылил я, – я буду защищать любое?» – «Ничуть», – отвечает, a «Animal disputans» тем временем ползет по столу ко мне обратно. «Выбор объекта всецело предоставляется вам. Само собой. Пока». Ну что ж. Я ушел и через неделю вернулся с новой рукописью. Она называлась: «В защиту Россинанта».

– Странное заглавие.

– А вот он, мой редактор с прищуром, не удивился. Идея статьи была чрезвычайно проста. История, писал я, поделила людей на два класса: те, что над, и те, что под; в седле и под седлом; Дон Кихоты и Россинанты. Дон Кихоты скачут к своим фантастически прекрасным и фантастически же далеким целям, прямиком на идею, идеал и цукунфтштаат, – и внимание всех, с Сервантеса начиная, на них, и только на них. Но никому нет дела до загнанного и захлестанного Россинанта: стальные звезды шпор гуляют по его закровавившимся бокам, ребра пляшут под затиском колен и подпруги. Пора, давно пора кляче, везущей на себе историю, услышать хоть что-нибудь, кроме понуканий. И дальше, постепенно разворачивая тему, я переходил к…

– Ну а ваш редактор? – перебил я.

– Что же. Он не мог иначе. Получая рукопись, я услышал: «Мы увидимся не скоро. Боюсь, никогда». Я сделал шаг к двери, но за столом отодвинулось кресло. Я обернулся: он стоял с ладонью, протянутой мне вслед. Мы крепко пожали друг другу руки, и, знаете, я почувствовал, что этот человек мне – и через пропасть – близок… ближе иных близких. Мы, конечно, не встретимся. И после мало ли у него было таких вот, как я.

На минуту рассказ оборвался. Вокруг наших шагов тянулись какие-то пустоши и огороды. Вдалеке, вдоль насыпи, над паровозной трубой длинными кольцами курчавились стружки белого дыма.

– Есть обычай, – заговорил снова спутник, – душе, проходящей через мытарства, ставить на окне – это очень наивно – блюдце с чистой водой: чтобы могла омыться и терпеть дальше. Но мне не дано было больше увидеть ни окна, ни омовенного блюдца. В течение двух лет я не просил ничего у портфелей. Работы я не бросал, потому что, потому… вот Фабр описывает: дикие осы, если продырявить им соты, все равно ведь продолжают откладывать свое; мед вытекает сквозь дыры, а они, глупые, отдают и отдают.

Что ни день, становилось все круче и круче. Вобла и сырой лук, скажу я вам, дешевы, но не очень питательны. В конце концов погоня за улепетывающими копейками привела меня к дому, в котором много нумерованных дверей, а лестницы круты, как жизнь. Один из литературных завов, к которому мне пришлось обратиться, прося работы, оказался человеком мягким и обязательным. «С ответственными темами, – сказал он, – повременим; пока – до более близкого; а вот великих людей, пожалуйста, берите». И с этими словами он вынул из папки лист: колонка имен – почти все зачеркнуты («Для зачеркнутых», – мелькнуло в уме). Зав досадливо почесал переносицу: «Экие ребята, сразу расхватали серию. Но позвольте, позвольте, один тут запрятался. Вот он, не угодно ли: Бекóн. За вами. Сорок тысяч знаков. Для широких масс. Дайте-ка, я и его…» И зав потянулся к Бэкону с карандашом, но я остановил его: «О котором из них писать?» – «То есть как – о котором? – изумился добряк. – Один Бекóн – о нем и пишите». – «Два». – «Ну что вы путаете?» – «Не путаю: Роджер и Фрэнсис». Лицо редактора омрачилось не более чем на минуту. «Ладно, – махнул он рукой, – два так два. Пишите: „Братья Бекóны“. Шестьдесят тысяч знаков». – «Но позвольте, – продолжал я упрямиться, – какие же они братья, когда один на триста лет старше?» Лицо зава перестало быть добрым; он резко встал и бросил: «Вот вы всегда так. Хочешь помочь, а они… Так знайте же: не один и не два – ни одного». И, перечеркнув в сердцах великого эмпирика, он хлопнул папкой – и в одну из дверей. Мне оставалось – в другую.

Нам незачем по всей сороковице. Расскажу еще про одно из мытарств, и будет. Как-то друзья вооружили меня рекомендательным письмом к одному из крупных газетных спецов. Мне было пригрезилось, что здесь – на быстром течении – легче сняться с мели. Газета, от которой неотъемлем был данный спец, конечно, красная, но спец, я бы сказал, с желтыми подпалинами. Договорились о ряде фельетонов на сердцевинные, «волнующие», как выражался мой новый покровитель, темы. «Хорошо б какое-нибудь общее заглавие», – подсказал он мне. Подумав с минуту, я предложил: «Свояси». Понравилось. Мне вручили аванс, и я тотчас же принялся за работу. Первый мой фельетон, написанный, как мне казалось, на волнующую тему, назывался «Тринадцать способов раскаяться». Статейка была набросана в виде краткого руководства и перечисляла все способы, начиная от официального письма в газету до… Но мой спец долго с укоризной качал головой, когда глаза его до-скользили до этого до. Тон наибольшего благоприятствования уступил место тону наименьшего доверия. Но аванса я все же возвратить не мог: приходилось расплачиваться буквами. В конце концов я увидел под столбцом петита свою подпись, но только первая треть статьи была моей, дальше шло нечто такое… Возмущенный, я побежал с газетным листом в редакцию. Выслушав меня, спец отрезал: «Вы не знаете журнального дела. А я знаю, и потому сработаться мы можем только так: вы приносите факты и материал (у вас есть глаз, не отрицаю), а выводы, уж разрешите… мы сами». Ошарашенный, я молчал. Он понял; кивнув друг другу, мы расстались. Поглядите, ведь это кладбище.

Действительно, цепь воспоминаний привела нас к загородному, разбросавшему по холмам свои кресты, просторному и беззвучному селению мертвых.

– Вы не устали?

– Немного.

Через калитку мы вошли внутрь ограды. Дорожка повела сначала прямо, потом зигзагами меж ветхих и сутулых крестов.

– Присесть, что ли?

– Пожалуй. Вон тут.

Опустились на зеленый еж дерна. Ловец тем расправил длинные ноги и скользнул глазами по оконечинам крестов:

– Д-да. Если вы пришли к занятому человечеству, делайте свою жизнь и уходите.

Я, не отвечая, взглянул ему в лицо: усталость еще больше заостряла резко вычерченные черты. И, будто доворачивая какой-то тугой винт, он добавил:

– Место б с плацкартой. На всю вечность. И – на самой нижней полке. А впрочем, чушь.

Левая рука его привычным жестом задвигалась вверх-вниз по борту пальто.

– Меня сюда вот, к закопанным, не раз уже заносило. Мыслью. Обдумываю всегда на ногах, на ходу: иной раз шагаешь-шагаешь, и улиц тебе не хватает, ну и забредешь сюда, в молчальню. Тут вот в сторожке – видите – по правую руку, у ворот, – мой знакомец, старик-сторож. Один раз прелюбопытный случай он мне рассказал. Такого и не придумаешь. Слышит он,