Очень легкая смерть. Повести. Эссе - Симона де Бовуар

свое отражение. Я всматривалась в него не часто, но где-то там, на заднем плане, оно всегда присутствовало — такое, каким я его видела в глазах Мориса. Прямая, правдивая женщина — «подлинная», без мелочности, без компромиссов, всепонимающая и терпеливая, чувствительная и глубокая, внимательная к вещам и к людям, страстно преданная тем, кого любит, — созидательница их счастья. Прекрасная жизнь — ясная, полна «гармоничная». Темно кругом. Я не вижу себя больше. А как же другие? Все шушукаются за моей спиной. Колетта с отцом. Изабель с Мари Ламбер. Изабель с Морисом.

20 февраля. Наконец я им уступила. Испугалась тишины, царящей вокруг меня. У меня вошло в привычку трижды в день звонить Изабели и раз, среди ночи, Колетте. Теперь я плачу за то, чтобы меня выслушали.

Психиатр настоял, чтобы я продолжала вести дневник. Мне понятна его уловка: он пытается пробудить во мне интерес к себе самой, помочь обрести себя вновь. Но для меня имеет значение только Морис. Что такое я? Это меня никогда особенно не заботило. Я была застрахована — он любил меня. Меня занимает только этот переход: чем я заслужила, что он перестал меня любить? Или я не заслужила этого — и он негодяй, заслуживающий кары вместе со своей сообщницей. Доктор Марке взялся за дело с другого конца: мой отец, мать, смерть отца. Он хочет заставить меня говорить о себе, а у меня одно желание — говорить о Морисе и Ноэли. Все же я спросила, считает ли он, что я умна. Да, безусловно, но ум не есть вещь в себе. Когда я топчусь в кругу своих навязчивых мыслей, мой ум больше не служит мне.

Морис относится ко мне со смесью чуткости и глухого раздражения, подобно тому как относятся к больному. Он терпелив, терпелив до того, что хочется взвыть, что я иногда и делаю. Сойти с ума было бы удачным выходом из положения. Но Марке уверяет, что это мне не грозит: у меня сильный тип психики. Даже алкоголь и наркотики не сумели бы существенно повлиять на мой рассудок. Итак, этот выход исключается.

23 февраля. Я начинаю понемногу есть. Мадам Дормуа вчера сияла, потому что я съела все суфле с сыром. Она так трогательна. За время этого долгого кошмара, из которого я с трудом выкарабкиваюсь, никто не помог мне больше, чем она. Каждый вечер я находила у себя под подушкой свежую ночную рубашку. И тогда порой, вместо того чтобы лечь одетой, я надевала рубашку, и своей белизной она заставляла меня прежде помыться. Мадам Дормуа говорила по вечерам: «Я вам приготовила ванну». И я садилась в ванну. Она выдумывала самые аппетитные блюда. И ни разу ни одного замечания, ни одного вопроса. И мне бывало стыдно, стыдно за свою распущенность, когда я так богата, а у нее нет ни гроша. «Помогите мне», — просит доктор Марке. Я стараюсь.

Неделю назад я написала Люсьенне. Она ответила очень ласковым письмом. Она в отчаянии от того, что со мной случилось, и не желала бы ничего лучшего, как поговорить со мной обо всем, хотя ничего особенного сообщить не сможет. Она пишет, чтобы я приехала в Нью-Йорк повидаться с ней. Мы поговорим и, кроме того, это меня развлечет. Но сейчас я не могу ехать. Я хочу бороться здесь.

Подумать только, я говорила: «Я не стану бороться».

26 февраля. Я послушалась психиатра и согласилась работать. Хожу в зал периодики Национальной библиотеки и роюсь в старых медицинских журналах для одного типа, который работает в области истории медицины. Не знаю, насколько это поможет решить мои проблемы. Заполнив в течение дня две или три карточки, я не испытываю никакого удовлетворения.

3 марта. Вот оно! Меня посылали к психиатру, заставляли собраться с силами, прежде чем нанести последний удар. Совсем как нацистские врачи, которые возвращали к жизни свои жертвы, чтобы снова можно было их пытать. Я и крикнула ему: «Нацист! Палач!» У него был измученный вид. Поистине, это он жертва. Он дошел до того, что сказал мне:

— Моника, пожалей меня!

Он снова с тысячей оговорок стал объяснять мне, что наша совместная жизнь утратила свой смысл, что он не собирается поселиться у Ноэли, нет, а только снимет квартирку для себя одного. Это ничуть не помешает нам видеться и даже проводить вместе часть отпуска. Я говорила — нет, я кричала, оскорбляла его. На этот раз он не сказал, что откажется от этой мысли.

…Эта их эрготерапия — сплошное вранье! Я бросила эту идиотскую работу.

Мне вспоминается рассказ Эдгара По: сдвигающиеся железные стены и маятник в форме ножа качается прямо над моим сердцем. Иногда на секунду он замирает, но никогда не отодвигается. Еще несколько сантиметров — и он коснется меня.

5 марта. Я пересказала психиатру эту последнюю сценку. Он ответил: «Если бы у вас хватило мужества, вам было бы, несомненно, лучше пожить хотя бы некоторое время отдельно от мужа». Морис уплатил ему, чтобы он сказал мне это? Я пристально взглянула ему в лицо:

— Любопытно, что вы не сказали мне этого раньше.

— Я хотел, чтобы эта мысль исходила от вас.

— Она исходит не от меня, а от моего мужа.

— Да. Но все-таки вы со мной об этом говорили.

И пошел морочить мне голову историями об утраченном и вновь обретенном ощущении себя личностью, о необходимости держать дистанцию, умении управлять собой. Трепотня!

8 марта. Психиатр доконал меня. Нет сил. Я больше не пытаюсь бороться. Морис занят поисками квартиры: у него на примете несколько вариантов. На этот раз я уже не протестовала. И все-таки это был ужасный разговор. Я сказала без всякой злости, окончательно подавленная и опустошенная:

— Было бы лучше предупредить меня после нашего возвращения или еще в Мужене, что ты решил меня бросить.

— Во-первых, я не бросаю тебя.

— Ты играешь словами.

— И тогда я еще ничего не решил.

Все поплыло у меня перед глазами:

— Ты хочешь сказать, что в течение шести месяцев испытывал меня и что я не выдержала экзамена? Это отвратительно!

— Да нет же. Дело тут во мне. Я надеялся как-то все уладить и с Ноэли, и с тобой. Но окончательно потерял голову. Я даже не могу работать.

— Это Ноэли требует, чтобы ты ушел.

— Она, как и ты, не может переносить создавшегося положения.

— Если бы я его переносила лучше, ты бы остался?

— Но ты же не смогла. Даже твоя