Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

рано утром на набережную, и первый предмет, встретившийся ей, был граф. На этот раз она забыла черную даму и подала ему руку, не думая совершенно о предвещаниях. Не самое ли лучшее встретило ее сегодня, любовь? Однако, подходя к месту, где обыкновенно стояла черная дама, Катя с невольным страхом посмотрела туда: ее не было, но в ту же минуту с противоположной стороны улицы раздался голос ребенка. Трехлетний мальчик бежал к ним с письмом в руках; черные локоны прыгали по плечам его; он запинался о камни, останавливался, опять бежал, спотыкался и кричал: «Папа! Папа!» Катя остановилась, граф побледнел. По какому-то странному чувству Катя остановила руку его и поспешно пошла навстречу мальчику. Он остановился, робко посмотрел на нее, еще сказал «папа» и протянул руки к графу.

Надпись конверта, который мальчик держал в руке, обратила внимание Ильменевой: она увидела свое имя.

– Это письмо… ко мне, миленький? – спросила она мальчика.

– Мама велела отдать.

– Мне?

– Нет, даме, что ходила с папой.

Ильменева взяла письмо и посмотрела на подпись, она не ошиблась: письмо было на ее имя.

Трепеща всем телом, она сорвала печать. В эту минуту граф, как бы опомнясь, бросился к ребенку и схватил его на руки. «Мы увидимся, Катерина Ивановна!» – сказал он, бросая беглый взгляд на Катю, и исчез.

Катя оперлась на гранит, как бы желая собраться с силами, лицо ее было совершенно бледно, и ни малейшее движение не изменяло чувствам ее. Она была недалеко от Летнего сада.

– Что с вами, Катерина Ивановна? – спросила наконец англичанка, испуганная ее бледностью.

Катя приподняла голову, не говоря ни слова, взяла руку мистрис Б*** и пошла к саду скорыми шагами; поворотя налево, они вошли в узкую аллею. В саду никого не было; изредка проходил по аллеям молодой чиновник или девушка, посланная наскоро в магазин; солнце рисовало светлую сетку по дорожке, пробиваясь косвенным лучом сквозь листья лип; с площади слышались «ура» солдат, собравшихся к ученью, иногда военный марш раздавался под сводами деревьев.

Дойдя до первой скамеечки, Катя и молчаливая спутница ее сели. Катя взяла письмо:

«Пять дней тому назад, вечером в Екатерингофе, на берегу взморья, прекрасная женщина спрашивала товарища своего, почему он не должен любить ее. Ему помешали отвечать.

Так, он не должен был любить вас! Вы не знали этого, но подле беседки находилось другое существо, которое имеет на него права, может быть, священнее ваших, которое любит его, которое он должен был любить. Это существо – женщина, которая всем ему обязана, которая любила его, была с ним счастлива; женщина, мать дитяти его, этого дитяти, прекрасного, милого, которого вы видите, моего Милия, бедного, оставленного Милия. О, если б вы знали, как я несчастлива!

Не подумайте, чтоб он обманул меня. О нет! Я знала, что он любил вас: он мне сказал это. Но я любила его, я легко поверила собственному моему сердцу, которое говорило мне, что прошедшее не возвратится; я думала, что вы замужем. Я надеялась пробудить в нем любовь моею любовию, но он не переставал любить вас, он обманывал самого себя, он сохранял кольцо ваше.

Вы великодушны, вы добры, вы любите его давно: я все это узнала, узнала тогда, когда, как безумная, в отчаянии прибежала из Екатерингофа к нему в дом, в кабинет его. Камердинер его мне все рассказал. Я хотела убить его, себя; не знаю, чего хотела я. О, я ненавидела вас! И теперь ненавижу вас… Нет, я простила вам, простите и вы мне и будьте матерью моего Милия. Понимаете ли вы силу любви, которая заставила молчать ревность, ненависть, которая заставляет меня предпочесть счастие Мстислава всему? Если вы то, чем я представляю вас себе, если вы стоите любви его, вы возьмете моего Милия, вы будете матерью его, вы сделаете счастие Мстислава. Смотрите, я вам отдаю все, что было моего на земли! О, для чего я не могла с собою унести моего Милия! Для чего внутренний голос, голос божий, говорит мне, что я не могу располагать его участию и жизнию?

Я расспрашивала о вас, я изучала вас как мать, нашла силы переносить взор ваш и собственную жизнь в течение двух долгих недель. Вот он! Возьмите моего Милия. На коленях молю вас. О, я прощаю вам, будьте матерью ему! Знаете ли, что значит отдавать дитя свое? Но я отдаю вам мое драгоценнейшее, мое священнейшее, моего Мстислава.

Он знал, что любовь его была душою моей, необходимостью, воздухом, что он для меня все; вот почему он сказал: «Я не должен бы любить вас».

Но если вы отвергнете Милия, вы отвергнете и отца его. Все равно! Все равно! Ему уж не любить меня».

Вечером того же дня граф сидел в знакомом нам голубом готическом кабинете, облокотившись на стол и закрыв обеими руками лицо. Темные кудри его прекрасно рассыпались по рукам. Милий строил на ковре карточный домик посреди комнаты.

– Ничего еще? – спросил с беспокойством граф, вскочив при появлении Анджиолины.

Она была бледна как мрамор и молча подала ему письмо, присланное по городской почте. Граф прочел.

«Не теряй времени в напрасных поисках, Мстислав! Я не сетую на тебя, будь счастлив. Если воспоминание мое не нарушит твоего спокойствия, думай иногда о матери твоего Милия. Лаурета.

P. S. Мстислав, не переставай любить моего Милия! У него не будет матери, замени ему бедную Лаурету! В последней просьбе не отказывают, Мстислав! Я прошу тебя, люби его».

Как громом пораженный, Мстислав бросился в креслы, и обильные слезы полились по щекам. Подобные минуты не мне описывать. Скажу одно: гроб примиряет все, одна любовь сияет над могилою, чистый дух оставляет землю, земное и сияет ясно в небесах, посылая к нам прощение. Между тем тягость всего, чем бы мы могли упрекать себя в отношении к утраченному, упадает на сердце наше. Для нас нет средства загладить прошедшего, когда гроб положил печать на вины наши.

Что сделалось с нею? Этого никто и никогда не узнал. Она исчезла, как светлый метеор, который прокатился в блеске по темному небу, никем не замеченный, и исчез незнаемый; как полевой цветок, который несколько часов наполнял пустыню ароматом и наутро исчез, и никто не узнал, куда девался он с засохшего стебля; как голос, раздавшийся в горах, который мгновенно сотряс воздух, влился тихою мелодиею в душу путника и затих, и путник не узнал, откуда он и куда скрылся.

Наутро Мстислав получил еще письмо.

«Мы не должны более видеться,