В гостях у турок. Под южными небесами - Николай Александрович Лейкин

Глафира Семеновна открыла глаза и щурилась на горевшую лампу.

– А где же наш проводник Нюренберг? – спросила она.

– Он убежал, барыня-сударыня, я говорю ему: жди. А он говорить: «Я завтра приду», – отвечал армянин. – О, это тонкий каналья. Он хочет с вас и за завтра деньги получить. Ну, идем, дюша мой, эфендим, в баню, – обратился он к Николаю Ивановичу.

Тот уже вытаскивал для себя из чемодана чистое белье.

– Да-да… – сказал он. – Сейчас я буду готов. А ты, Глаша, тем временем разберись в наших вещах, покуда мы будем в бане. Я скоро…

– А зачево твоей барыне не идти, дюша мой, в баню с Тамаркой? Вот Тамарка проводит, – предложил хозяин, кивая на дочь.

– Нет-нет, я дома останусь. Как я могу с вашей дочерью в баню идти, если она ни слова не знает по-русски, а я ни слова по-турецки и армянски!

– Она, дюша мой, по-французски говорит. Она в пансион училась. Она тридцать слов знает. Скажи ей французское слово, она сейчас поймет.

– Нет-нет. Вы идите, а я дома…

Николай Иванович и Карапет отправились в баню. Невзирая на то что на улице было совсем тепло, Карапет надел на себя теплое пальто с красным лисьим воротником. Свой узел с бельем и узел Николая Ивановича он надел на палку и палку эту перекинул через плечо. Ходьбы до бани было несколько минут, но идти пришлось по совсем темным улицам. Лавки были заперты, окна в турецких домах закрыты ставнями, и сквозь них из жилья проникали только кое-где полоски света. То и дело пришлось натыкаться на целые стаи собак. С наступлением темноты они уже не лежали около домов, а бродили от дома к дому, отыскивая разные съедобные кухонные отбросы, накопившиеся за день и всегда выбрасываемые вечером. Насчет уличных фонарей не было и помину. В Константинополе освещаются газом только главные улицы, да и то плохо, а бани были где-то в самом захолустном переулке. Карапет шел впереди Николая Ивановича и то и дело предостерегал его, крича:

– Камень! Не наткнись, дюша мой! Яма! Береги ноги, барин! Собачья маменька с дети лежит! Возьми налево, эфендим!

Прохожие встречались редко. Проезжающих совсем не было. Наконец впереди блеснул красный фонарь.

– Вот где фонарь, тут и баня, – указал Карапет и ускорил шаги.

Подходя к бане, они встретили четырех закутанных женщин с узлами.

– Турецкие мадам из бани идут, – пояснил армянин и спросил: – Ты знаешь, дюша мой, эфендим, сколько турецкие мадам в бане сидят?

– А сколько? – спросил Николай Иванович.

– Часа пять-шесть сидят.

– Неужели? После этого они и московских купчих перещеголяли. Что же они там делают?

– Шербет… кофей… лимонад… Кишмиш едят, воду с варенье пьют, фисташки грызут.

Они подошли к красному фонарю, и Карапет юркнул в дверь, а Николай Иванович вошел за ним. Пришлось спускаться вниз несколько ступеней, старых, каменных, обглоданных временем. Пахнуло теплом. Вот и еще дверь. Они отперли дверь и очутились перед большим ковром, висевшим с другой стороны. Его пришлось отпахнуть. Глазам Николая Ивановича представилась комната, уставленная несколькими маленькими низенькими столиками. За столиками сидели полуголые люди в бородах и усах, с торсами, обвернутыми мохнатыми полотенцами, и в чалмах из таких же полотенец. Они пили лимонад, кофе из маленьких чашечек, курили кальяны и играли в шахматы или в домино. Налево высилась буфетная стойка, заставленная фруктами, вазами с вареньем, сифонами сельтерской воды, а за стойкой помещался человек с тонкими, но длинными усами на пожилом желтом лице, в феске и в жилете. В глубине комнаты, сзади столиков, виднелось нечто вроде амфитеатра в несколько уступов, и на них диваны с лежащими краснолицыми бородачами и усачами, сплошь завернутыми и покрытыми мохнатыми полотенцами и в чалмах из тех же полотенец. Некоторые из них также курили кальян, а на низеньких табуретках около них стояли чашечки с кофе или бокалы с лимонадом.

Карапет вел Николая Ивановича именно к этому амфитеатру. Они протискались мимо столиков и отыскали два порожние дивана.

– Ну вот, дюша мой, и наша турецкой баня. Давай раздеваться, – сказал Карапет и крикнул что-то по-турецки.

В одно мгновение как из земли выросли четверо молодцов с раскрасневшимися телами, обвязанными от колен до талии полотенцами, и бросились стаскивать и с Карапета, и с Николая Ивановича одежду и белье. Это были банщики и вместе с тем прислуга в банной кофейне. Один из них был с бритой головой и с длинной медной серьгой в левом ухе. Он усердствовал над Николаем Ивановичем, раздевая его. Карапет сказал ему по-турецки, что он раздевает русского. Бритый молодец улыбнулся, оскалив белые зубы, хлопнул себя в знак почтения к гостю ладонью по лбу и с таким усердием рванул с ноги Николая Ивановича сапог, что чуть самого его не сдернул с дивана.

– Тише, тише, леший! – крикнул на него Николай Иванович. – Чуть ногу не оторвал.

– Это он радуется, дюша мой, что русского человека раздевает, – пояснил армянин. – Ну, вот ты сейчас увидишь, эфендим, наша турецкая баня. О, наша турецкая баня – горячая баня! Жарко тебе, дюша мой, будет.

– Ну вот! Будто я не привык у нас париться! Я пар люблю, – отвечал Николай Иванович и прибавил: – Ничего. Уж если турок ваш жар выдерживает, то неужели его русский-то человек не выдержит!

LXXIX

Когда Карапет и Николай Иванович разделись, банщики тотчас же накинули им полотенца на бедра и начали делать из них юбки, закрепляя на талии концы.

– Зачем мне юбку? Не надо, не надо! – упрямился Николай Иванович, сбрасывая с себя полотенце перед недоумевавшими банщиками, но Карапет остановил его:

– Нельзя, дюше мой, эфендим. В Турции совсем голого человеки в бане не моются. Ты видишь, у всех юбка.

– Глупый обычай. Отчего же у нас в России без всяких юбок и полотенец, как мать родила, в бане моются?

– То русский манер, барин, а это турецкий манер. Надо закрыться.

Николай Иванович послушался. Их повели в баню. Распахнулась узенькая, низенькая дверца, и они очутились в небольшой комнате с каменным плитным полом, плохо освещенной керосиновой лампой. Половину комнаты занимало каменное возвышение в два уступа, нечто вроде нашего полка, но поднятое не выше как на аршин от пола. На этом возвышении покоилось несколько бородатых и усатых турок, распростертых на брюхе или на спине, тяжело вздыхающих или кряхтящих и бормочущих что-то себе под нос.

Это был передбанник, где вымывшиеся в