МАРИЯ ПУСТЫННАЯ, ИЛИ ИСТОРИЯ ОДНОГО ЛЬВА - Петр Немировский

class="p1">Его уже знали в храме и некоторые прихожане и священник авва Серапион – очень высокий, наверное, под два метра ростом, седобородый, одетый обычно в черную, до пола, рясу. Однажды авва Серапион, глянув на бороду Гурия, пошутил, что, возможно, в недалеком будущем их бороды сравняются не только по длине, но и по цвету. И добавил, что свою он в черный перекрашивать не собирается. А еще священник поблагодарил за работу – ему почему-то особенно понравились новые лестницы и оконные рамы. Он знал, что Гурий пишет икону, поэтому не удивлялся его появлениям здесь.

Иногда Гурий приходил немного раньше положенного времени, а порой Мариам бывала занята – то уборкой помещений, то делами по школе, где преподавала коптский язык и историю. Просила Гурия подождать. Случалось, что время писания иконы совпадало с очень важной службой в храме, на которой Мариам непременно нужно было присутствовать.

Словом, Гурий стал заходить и в храм тоже, бывать там на службах.

По его наблюдениям, у коптов богослужения чем-то похожи на русские или греческие православные. Однако и немало отличий. Скажем, в коптском храме все обязательно снимают обувь. Много общих песнопений. Молящиеся, осенив себя крестным знамением, целуют свои пальцы с обеих сторон, потом касаются друг друга сложенными лодочкой ладонями и после прикосновения тоже их целуют.

Женщины – строго в правом крыле, в косынках. Зачастую сидят, уткнувшись лицом в спинку стоящей впереди скамейки и прикрыв его рукой.

Священник – в белом; размахивает кадильницей так широко, так ловко, что она летает над престолом, будто мяч. Впрочем, быть может, такой стиль каждения – особенность аввы Серапиона, который во время службы внешне прост, почти беззаботен, но внутренне предельно сосредоточен. Впечатление, словно два человека в одном: внутренний – самоуглубленный, и внешний – свободный, простой. Ходит широкими шагами по храму, размахивая кадильницей, прикладывает крест к головам прихожан...

Сидя на скамейке, Гурий слушал эти заунывные напевы, вдыхал благовония. Мужчины рядом протягивали ему сложенные лодочками ладони, и Гурий в ответ делал то же самое. Становился на колени, часто, очень часто. Шел Великий пост, поэтому поклонов – земных и поясных, было много.

Мариам сидела в дальнем углу справа, в женском крыле. Подолгу замирала, опустив голову в платке на спинку впереди стоящей скамейки, прикрыв лицо рукой. Гурию казалось, что она плачет и ему почему-то хотелось увидеть ее заплаканное лицо...

Гурий вспоминал.

Вспоминал, как в детстве причащался Святых Даров, на Рождество и Пасху. Как мама готовила его к исповеди. Говорила, что ангелы будут слушать все, что он расскажет священнику. А потом об этом узнает Бог. Если Гурий расскажет обо всем, что сделал плохого и пообещает исправиться, то ангелы будут радоваться. А если он что-либо утаит, то ангелы и Бог будут плакать.

Все это было так сложно и так важно, что, по совету мамы, Гурий записывал все на бумажке, заворачивал эту бумажку в конфетную фольгу и перед сном прятал под подушку или привязывал веревочкой к спинке кровати. Писал там о многом: о том, что убил жука и «разобрал его на кусочки, чтобы посмотреть, как он устроен»; что опять разрисовал в квартире стены красками и фломастерами, и хотя он не считает это грехом, но родители почему-то сердятся. Иногда в конце списка добавлял и несколько львиных проступков, намереваясь рассказать священнику и про грехи Льва, который рядом с Гурием тоже горько плакал и признавался, что сожрал мула, но больше так не будет...

И ему порой казалось, что рядом, у самого изголовья, стоит его дед Ионос. Как на фотографии в семейном альбоме. Дед, вышедший из катакомб, из того черного гранитного камня на кладбище. Слушает внука, подсказывает, что добавить к тому списку. Гладит по голове теплой ладонью. «Гури, Гури. Да благословит тебя Бог наш...»

А еще Гурий почему-то припомнил один эпизод из своей давней поездки в Рим, еще в то благословенное время, когда он в Одессе занимался живописью.

Он сидел у колонны на площади Святого Петра, неподалеку от знаменитого собора. Ноги у него  гудели от долгой ходьбы по Вечному городу, от посещения многочисленных музеев, соборов и древних развалин. Рядом с ним на землю сел какой-то молодой бородатый монах в рясе темно-орехового цвета. Монах тоже прислонился спиной к мраморной колонне и устало вытянул обутые в кожаные сандалии ноги. По всему было видно, что они гудят от колоссальных нагрузок точно так же, как у Гурия. Потом монах достал из кармана рясы булку и начал кормить слетевшихся к нему голубей.

Разговорились (оба сносно владели английским). Монаха звали Дамиан, он францисканец, приехал в Вечный Город из Перуджи.

– Каждый раз приезжаю сюда, и каждый раз переживаю настоящее потрясение, – говорил Дамиан, отрывая кусочки булки и бросая  птицам. – Снова и снова убеждаюсь в том, что только смирение спасет мир. Вот вам пример: перед нами собор Святого Петра – один из самых знаменитых соборов на земле. Взгляните на эту очередь – несколько тысяч человек стоят с раннего утра под палящим солнцем, чтобы туда попасть. И завтра, и послезавтра повторится та же картина. А теперь задумайтесь: в честь кого назван этот собор, эта площадь, и еще сотни и тысячи других соборов, площадей и городов по всему миру? В честь простого, малообразованного рыбака.

– Но апостол Петр отрекся от Христа, – задумчиво произнес Гурий.

– Да, трижды отрекся. Но он же потом и раскаялся и после этого стал первоверховным апостолом. Милость Божья безбрежна...

Они еще недолго поговорили и расстались.

Казалось бы, случайная встреча, короткий разговор под голубиное воркование, а вот почему-то врезалось в память.

И сейчас, слушая эти песнопения на чужом ему коптском языке; преклоняя колени вместе с незнакомыми ему мужчинами и женщинами в чужом, по сути, для него храме; подставляя голову под крест, Гурий впервые пересматривал всю свою жизнь.

В страшной мерзости и грязи видел он теперь свое бандитское прошлое. Возникали перед его глазами люди с перекошенными от ужаса лицами. Люди, когда-то избитые им, изувеченные, отвезенные на «скорой» в больницы. И видел перед собой Гурий чьи-то холсты с чудесной живописью, которые он уничтожил собственной рукой, терзаемый завистью, гордыней, ненавистью к себе. И вспоминал он женщин – проституток, ресторанных девок, с которыми обходился одинаково: унижал, тянул за собой в еще больший разврат.

И думал теперь Гурий: почему же его, дрянь этакую,