Чужие свадьбы, я и Кирилл - Даяна Брук

футболку. — В смысле мы?

— Ну я и Лера. Посмотреть квартиру.

Мир не рухнул, он просто тихо отодвинулся, чтобы я сама споткнулась. Воздух встал колом, будто даже кислороду стало неловко.

Пауза длилась ровно столько, чтобы успеть прожить маленькую драму в трёх действиях.

Акт первый: Что?

Акт второй: Почему вместе?

Акт третий: Поздно отменять.

— Ага, конечно, — сказала я тоном человека, у которого в душе пожар, но лицо — инструктаж по технике безопасности. — Жду. Спасибо, что позвонил.

Он что-то ещё сказал про “захватим кофе” и “посмотрим вместе интерьер”, а я уже не слышала. Мозг ушел в авиарежим, где вместо мыслей всплывают списки дел: вынести мусор, спрятать эмоции, стереть с пола отчаяние.

Когда звонок оборвался, я осталась стоять посреди кухни, держа тряпку как знамя капитуляции. Кирилл. Лера. В одном предложении. В одном глаголе“ приедем”.

Два человека, у которых, похоже, всё просто. И одна я с ведром и внезапным чувством, что вымыла себе место под плаху.

В голове мелькали идиотские мысли: может, я не так поняла? Может, “мы” — это он и его рюкзак? Или он просто вежливо включил девушку в множественное число, как бонусную запятую в тексте? Но нет. Кирилл не тот, кто делает запятые случайно.

Я открыла окно, душно. За окном лил питерский дождь, уверенный, как судьба. В таких каплях хочется написать заявление об отставке из взрослой жизни. Небо серое, как сообщение “он набирает текст”. И так же обманчивое.

“Мы приедем вечером”. Фраза короткая, но бьет как диагноз.

Я представила, как они заходят: Лера в белых кедах и уверенности, Кирилл с сумкой и тем взглядом, от которого хочется выключить себя. Они осмотрят полки, спросят, где ванная, и скажут “как уютно”. А я буду улыбаться, потому что у меня талант притворяться хозяйкой, когда на самом деле гость.

Я посмотрела на часы. До “вечера” оставалось шесть часов. Достаточно, чтобы привести квартиру в порядок и окончательно разрушить душевное равновесие.

“Жду”, — сказала я ему. И впервые поняла, что это не просто вежливость. Это диагноз.

* * *

В «Софии» я рассказала всё Вере. Потому что если в жизни случается эмоциональный ураган, ты идешь не к психологу, а к Вере женщине, у которой и жизненный опыт, и словарный запас позволяют лечить фразами. И это бесплатно.

Она слушала молча, с тем видом, будто я зачитываю начало романа, в котором она — редактор. Когда я закончила, она спокойно отпила кофе из кружки с надписью «Смерть скуке» и спросила:

— Так значит, он к тебе съезжается, но с девушкой?

— Ну… да, — выдохнула я.

— И ты согласилась?

— Не успела отказаться.

Вера кивнула, как будто я только что подтвердила какую-то жизненную теорему.

— И правильно. Иногда мужчину проще вырастить под рукой, чем ловить по объявлениям.

Я моргнула.

— Вера! Он не мой!

— Все мы чьи-то, просто иногда — с опозданием, — сказала она с видом человека, который однажды опоздал на самолёт, но всё равно долетел.

Я вздохнула. Вера, как всегда, рассуждала на частотах, недоступных остальным смертным. У неё для всего найдётся афоризм, даже для катастроф.

Она поставила кружку на прилавок и вдруг спросила:

— Знаешь, почему магазин называется «София»?

— Почему? — нет смысла отвергать безысходность.

— Это имя первой жены моего мужа.

— Простите, первой жены?

— Да. Мы жили втроём три месяца, пока она не уехала на Брайтон-Бич.

Я уставилась на нее, уверенная, что сейчас последует «шутка дня». Но нет. Вера продолжала спокойно сортировать закладки для книг и говорить буднично, как будто рассказывает рецепт пирога.

— Я тогда думала, что сойду с ума, — сказала она. — А оказалось, привыкла. Она пекла оладьи, я варила борщ, он бегал между нами с чашками. Даже мило.

— Мило?! — у меня чуть не задёргался глаз.

— Конечно. Пока не уехала, жила, как человек. А потом всё вернулось в норму. Так что, — она подмигнула, — если не можешь выбить соперницу, попробуй подружиться.

— Вы шутите?

— Нисколько. Жизнь — это длинная коммуналка с плохой звукоизоляцией, — сказала Вера и спокойно добавила: — Главное, чтобы хоть кто-то мыл за собой кружки и унитаз.

Я села на стул, чувствуя, что реальность слегка поплыла.

— Спасибо, Вера, но я не готова жить в коммуналке под названием “Любовный треугольник”.

— Не переживай. Все сначала “не готовы”, а потом даже мебель переставляют, чтобы всем хватило места.

В этот момент мимо прошёл Игорь в очках, с коробкой книг, как воплощённое смущение. Он явно подслушивал.

— Вика, — сказал он тихо, — если что, у нас дома есть свободная комната. Мама будет рада.

— Спасибо, но я не готова к третьей мировой.

Он улыбнулся смущённо и ушёл, а Вера хмыкнула:

— Видишь? Мужчины повсюду. Даже если ты просто стоишь у полки с классикой. Главное — не перепутай Чехова с жизнью: у него всегда все уезжают, а у тебя кто-нибудь, может быть, останется.

Я вздохнула и протёрла прилавок, стараясь не думать, кто именно и с кем собирается “остаться” в моей квартире сегодня вечером.

* * *

Вера подкинула сверху:

— Почитай биографию Маяковского. Там всё про любовные треугольники. Тебе понравится, он тоже страдал, но с рифмой.

Я фыркнула:

— Я не хочу страдать, даже с рифмой.

— Ну и зря, — отрезала Вера, — страдание — это топливо великих. У кого боль, у того и стихи. У кого всё спокойно, те пишут бухгалтерские отчёты.

Она с удовольствием отхлебнула кофе, будто подогрела вдохновение, и заговорила уже с выражением лектора на вечере поэзии:

— У него, между прочим, был настоящий любовный треугольник. Лиля Брик, её муж Осип и сам Маяковский. Они жили, писали, ревновали и при этом умудрялись не убивать друг друга. Он любил Лилю до безумия, а она его и мужа одновременно. Представь, они все жили в одной квартире!

— Что, прямо вместе?

— Прямо вместе. Делили дом, стол, постели, иногда даже идеи. Лиля редактировала его стихи, Осип помогал издавать, а сам Владимир Владимирович ходил с сердцем, как с бомбой. И всё это — под вывеской дружбы и искусства.

Она задумчиво провела пальцем по краю чашки:

— Он, бедняга, писал про любовь, как про геометрию. И не просто геометрию, авысшую математику чувств. У него даже строчки такие были, послушай.

Вера поправила очки и, почти не глядя в книгу, начала читать, как будто эти слова всегда ждали момента прозвучать в «Софии»:

Любовь — не прямая, а ломаная линия,

где угол острее, чем