Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

Мы выехали во вторник утром и в Режене застали дилижанс. Я сел в дилижанс, а господин Парангон остался в карете. Кузину мы нашли в сторожке, при ней была только служанка. Увидев меня, она воскликнула: «Вот как! Это кузен!» — и хотела, было, направиться ко мне. Я подошел к ней и поцеловал ей руку. Служанка вышла, неся какие-то свертки, и я надолго задержал ее руку и она не отнимала ее. Я был так взволнован, так растроган, что пролил несколько слез. Прекрасная кузина была взволнована не менее меня. Я заметил, что она не решается меня расспрашивать. Посему я сам поспешил сказать, что окончательно отказался от мысли вступить в брак, противный ее замыслам; я изложил ей свой план, созревший у меня после моего предыдущего письма и уже почти осуществленный, а именно — уступить Эдмэ Бертрану; я сказал, что сестра Эдмэ влюблена в Жорже, и поделился с нею всем, что предпринял для успешного осуществления этих планов. Тут я увидел, что глаза ее загорелись радостным и лестным для меня огоньком, сам же я был так рад ее возвращению, что чувство мое сказывалось в малейшем моем жесте. Когда служанка перенесла всю поклажу, мы вышли из сторожки и направились к карете, которая благодаря сидевшему там господину Парангону и многочисленной клади была уже совсем полна. Супруги встретились весьма учтиво. Затем наш очаровательный друг села на лошадь; тебе известно, как изящно она держится в седле и как любит верховую езду; мы предоставили господину Парангону ехать довольно медленно, а сами пришпорили коней, чтобы не стеснять его. Отъехав на такое расстояние, что нас уже нельзя было видеть, мы убавили шаг и приблизились друг к другу.

— Итак, я встречаю вас именно таким, как мне хотелось, но каким я отнюдь не надеялась вас увидеть, — сказала кузина. — Неужели вы не сознаете, какую власть дают вам надо мною милости, коими вы удостаиваете меня? — Но я не хочу ничем быть обязанной чувству признательности. — Не признательность тут причиною, а дружба, уважение, привязанность, благодарность, восторг, которые внушают ваши несравненные достоинства, — вот чем объясняется, что я стремлюсь исполнить любые ваши желания; исполняя их, делаешь то, чего сам желаешь. — Вы очень предупредительны, кузен, если говорите это искренне!.. Теперь я расскажу вам о вашей милой сестрице. Я пролила немало слез, когда пришлось с нею расстаться! Она просила вам передать, что любовь ее к вам не выразить словами. — И любит она не неблагодарного; пусть только представится мне случай доказать ей это на деле. — За вашу заботу об Юрсюли я еще больше ценю вас. — Прекрасная кузина, а о любезной Фаншетте вы мне ничего не скажете? — Она очень быстро развивается и умственно, и физически; я сделала два ее портрета — в натуральную величину и в миниатюре; большой я везу в багаже и вы сами увидите, какие изменения произвели в ней столичный воздух и несколько месяцев, проведенных там; а сейчас взгляните на миниатюру. — Она прелестна, очаровательна... и до чего трогательна!.. Она — вылитый ваш портрет... Право, я завидую тому, кто имел счастье запечатлеть ее расцветающую прелесть. — Мне и самой было очень приятно писать ее... На большом портрете я написала только голову, остальное — работа Юрсюли. — Сестры! — Да, вашей сестрицы. — Неужели сестра... — Да, она вас превзошла. Вы мечетесь, чересчур пылкие страсти отвлекают вас и успехи ваши не так значительны, как должны бы быть. Когда мы жили взаперти, я познакомила Юрсюль с основами любимого мною искусства; мы посвящали ему все досуги. Занятия дают пищу душе, они не оставляют в ней пустоты, доступной порокам.

Сам не знаю, как это получилось, но при ее последних словах я протянул ей портрет. Она посмотрела на меня, сказав: — Он предназначался вам. — Я покраснел скорее от удовольствия, чем от стыда за свою рассеянность, и ответил: — Он будет мне чрезвычайно дорог, дорог вдвойне. — Да будет так всегда! — Всегда, клянусь, — всегда! Рука, создавшая его, и руки, на нем изображенные (ведь это и ее и ваши черты), превращают его в бесценное сокровище. — Я не возражаю против того, чтобы вы в своем сердце объединяли меня с сестрой. — Ах, сударыня, я солгал бы, если бы обещал вас разъединить. — Это еще не все... — Боже, чья же рука так приукрасила меня? — Рука дружбы. — Осмелюсь ли поверить... — Это было желание Юрсюли. — Сестра не могла так превосходно написать... — Вы меня не поняли. Юрсюли хотелось иметь ваш портрет; в угоду ей я и написала; она сняла с него две копии и оставила их у себя. — Ах, сударыня, дайте... — Подумайте, что вы делаете! — Правда, — сказал я, смущенный новой своей оплошностью, — я не подумал... Благоволите... — Вы так говорите, будто вы мне его дарите. Но ведь он мой. — Я пробормотал: — Я немного забылся, как видите. — Она продолжала: — Вот этот я вам подарю (т. е. твой, любезная сестрица); но с условием: вы вернете мне копию, которую снимете с него сами.

Принимая портрет, любезная Юрсюль, я схватил руку, которая мне его протягивала, и собирался припасть к ней, но мне сказали: — Эдмон, сердце мое известно вам; я открыла перед вами его слабости и его тайны; будьте мне другом, истинным другом, чтобы я могла свободно предаваться чувствам, которые вы вызываете во мне; не омрачайте, кузен, его радости; свыкнитесь с тем, что я вам сестра; я хочу видеть в вас не более, как брата, но брата бесценного, брата нежно любимого... Эдмон, вы не представляете себе, до какой степени в вашей власти содействовать моему счастью. Пусть же я буду обязана им не кому иному, как вам, мой друг. — Что вы! Да ведь я обязан вам всем своим благополучием, самая любимая из всех женщин! — воскликнул я. — Я — любима? Мне всегда так хотелось быть любимой! — Царите же в моем сердце. — Принимаю царство, которое вы предлагаете мне. — И властвуйте в нем безраздельно! — Мне это будет тем радостнее, что власть свою я употреблю только вам на счастье. — Дивная кузина!.. — Тут я умолк. Сердце мое исполнилось таким благоговением, что мне показалось, будто передо мною ангел божий...

Она возвращается в комнату. — Как,