Уильям Фолкнер - Город

- Пожалуй, я возьму эту десятку, - сказал он.

- Какую десятку? - сказала миссис Хейт. И дядя Гэвин ожидал, что он заревет или по меньшей мере зарычит. Но он не сделал ни того, ни другого, только стоял, протянув руки к огню; и дядя Гэвин сказал, что ему словно было холодно, он был маленький, какой-то несчастный и такой робкий, такой тихий.

- Вы не отдадите ее мне? - сказал он.

- Что не отдам? - сказала миссис Хейт. Дядя Гэвин сказал, что он, видимо, не ждал ответа и даже вообще не ожидал услышать ее голос: он только задумавшись стоял над огнем в каком-то тихом и недоверчивом удивлении.

- Я столько лет мучаюсь, рискую, лезу из кожи и получаю за мула по шестьдесят долларов. А вы разом, без всяких хлопот и риска продали Лонзо Хейта и пять моих мулов, моих, а не его, за восемь с половиной тысяч. Конечно, почти все эти деньги причитались за Лонзо, и я нисколько вам не завидовал. Ни одна душа на свете не скажет, что я завидовал, хоть и странно было, что вы получили все, даже мою обычную цену по шестьдесят долларов за пять мулов, а ведь не вы его наняли, вы даже не знали, где он, не говоря уж о том, что мулы эти не ваши; чтобы получить половину этих денег, вам только и надо было быть за ним замужем. А теперь, после того как я столько лет вам не завидовал, вы отняли у меня последнего мула и нагрели меня даже не на сто сорок, а на все сто пятьдесят долларов.

- Вы получили своего мула обратно и все еще недовольны? - сказала старая Хет. - Чего ж вы хотите?

- Справедливости, - сказал А.О. - Вот чего я хочу. Только одного справедливости. В последний раз спрашиваю, - сказал он. - Отдадите вы мне мою десятку?

- Какую десятку? - сказала миссис Хейт. Тогда он повернулся и пошел. Он споткнулся обо что-то - дядя Гэвин сказал, что это была бумажная сумка старой Хет, - но не упал и пошел дальше. Дядя Гэвин рассказывал, что он увидел его на миг - он один, потому что ни миссис Хейт, ни старая Хет уже на него не смотрели - словно в рамке, между двумя закопченными трубами с воздетыми к небу руками. А потом он исчез; на этот раз навсегда. Дядя Гэвин смотрел ему вслед. Ни миссис Хейт, ни старая Хет даже головы не подняли.

- Голубушка, - сказала старая Хет миссис Хейт. - Что вы сделали с этим мулом? - Дядя Гэвин сказал, что у них остался только один кусочек хлеба. Миссис Хейт взяла его и подобрала им со своей тарелки остатки подливы.

- Я его пристрелила, - сказала она.

- Как? - сказала старая Хет. Миссис Хейт положила хлеб в рот. - Что ж, - сказала Хет, - мул спалил дом, а вы пристрелили мула. Это, по-моему, больше чем справедливость; это, по-моему, зуб за зуб. - Теперь уже совсем стемнело, а ей еще предстояло пройти полторы мили до богадельни с тяжелой сумкой. Но зимняя ночь длинна, и, как сказал дядя Гэвин, богадельня никуда не денется. И он сказал, что старая Хет снова села на ящик с пустой сковородкой в руке и вздохнула с облегчением, мирно и радостно. - Ох, друзья, - сказала она. - Ну и денек выдался!

А Рэтлиф, как рассказывал дядя Гэвин, опять уже был тут как тут, сидел на стуле для посетителей в своей синей рубашке, аккуратной, выгоревшей и безукоризненно чистой, по-прежнему без галстука, хотя на нем была куртка из искусственной кожи и тяжелый черный плащ, как у полисмена, заменявший ему зимнее пальто; был понедельник, и дядя Гэвин с утра уехал в Нью-Маркет на собрание инспекторов, опять из-за какого-то осушительного канала, и я подумал, что он должен был сказать об этом Рэтлифу, когда Рэтлиф накануне заходил к нему домой.

- Он мог бы меня предупредить, - сказал Рэтлиф. - Но это не важно. У меня никаких дел нет. Просто зашел сюда спокойно посидеть, посмеяться.

- А, - сказал я. - Посмеяться над А.О. Над Сноупсовым мулом, который спалил дом миссис Хейт. Я думал, вы с дядей Гэвином вволю посмеялись над этим вчера.

- Так-то оно так, - сказал он. - Но только как станешь смеяться над этим, видишь, что это вовсе не смешно. - Он поглядел на меня. - Когда вернется твой дядя?

- Я думал, что он уже вернулся.

- Ну ладно, - сказал Рэтлиф. - Неважно. - Он снова поглядел на меня. Значит, с двумя покончено, остался еще один.

- Кто один? - сказал я. - Еще один Сноупс, которого мистеру Флему остается выжить из Джефферсона, и тогда единственным Сноупсом здесь будет он; или же...

- Так-то оно так, - сказал он. - Нужно только перепрыгнуть еще один антигражданственный барьер, такой же, каким были фотостудия Монтгомери Уорда и железнодорожные мулы А.О., и в Джефферсоне вообще ничего не останется, кроме Флема Сноупса. - Он поглядел на меня. - Потому, что твой дядя прозевал это.

- Что прозевал? - спросил я.

- Даже когда оно было у него под носом, и Флем сам припер... пришел сюда на другое утро, после того как федеральная полиция обшарила эту студию, и отдал твоему дяде ключ, который исчез из кабинета шерифа с тех самых пор, как твой дядя и Хэб сыска... нашли эти картинки; и даже когда это было у него под самым носом в субботу вечером, около трубы миссис Хейт, когда Флем всуч... вручил ей эту закладную и уплатил А.О. за мулов, он опять это прозевал. А я не могу ему сказать.

- Почему не можете? - спросил я.

- Потому что он мне не поверит. Это такая штука - надо знать самого себя. Человек должен узнать это на собственной шкуре, дрожать со страху. Потому что, ежели ему кто-нибудь другой скажет, он поверит только наполовину, - разве что он сам хотел именно это услышать. Но тогда он и слушать не станет, потому что уже согласился с этим заранее, и только подумает - ишь какой умный! А то, чего он не хочет слышать, с тем он уже заранее не согласен, можешь не сумлева... сомневаться; и тогда он ни за что не поверит, хоть кол ему на голове теши, а может, даже отомстит этому негодяю, который сунулся не в свое дело и сказал ему об этом.

- Выходит, он не станет вас слушать, не поверит, потому что не хочет, чтоб это была правда. Так, что ли?

- Вот именно, - сказал Рэтлиф. - Так что мне придется обождать. Придется обождать, покед... покуда он узнает сам - это тяжелый путь, верный путь, единственно верный путь. Тогда он поверит или, по крайней мере, хотя бы испугается.

- Он боится, - сказал я. - Он уже давно боится.

- Это хорошо, - сказал Рэтлиф. - Потому что ему нужно бояться. Всем бы нам нужно бояться. Потому что, ежели человек просто желает денег ради денег или даже ради власти, все-таки есть многое такое, чего он не сделает, перед чем остановится. А ежели человек из таких, как он, с малолетства, чуть только считать научился, решит, что на деньги все купить можно, чего душе угодно, и всю свою жизнь все дела на этом построит, и не по злобе, а просто потому что знает - никто ему добровольно гроша не даст, да он и просить ни у кого не станет, так вот, ежели такой человек на все готов, а потом вдруг видит, когда в лета вошел, что уже поздно, главное-то он прозевал, хоть и нажил столько, что не счесть, не придумать и даже во сне не увидеть, прозевал то, что ему всего нужнее, в чем есть смысл или хотя бы покой для него, и этого ни за какие деньги не купишь, это всякий ребенок бесплатно получает от рождения, а когда подрастает, иногда узнает, что, может, уже поздно, что ему уже не вороти... не вернуть...

- Что же это? - сказал я. - Что ему нужно?

- Доброе имя, - сказал Рэтлиф.

- Доброе имя?

- Совершенно верно, - сказал Рэтлиф. - Когда человеку только денег и власти нужно, на чем-нибудь он беспременно остановится; всегда найдется что-нибудь такое, чего он не сделает просто ради денег. Но уж ежели ему доброе имя понадобилось, он ради этого на все пойдет. И когда уже почти поздно, когда он понимает, что ему нужно, понимает, что, даже когда он это приобретет, ему нельзя просто спрятать свое приобретение под замок, и пущай... пускай себе лежит, а нужно трудиться до последнего вздоха, чтоб его сохранить, он ни перед чем не остановится и заставляет все и вся вокруг себя мучиться, страдать.

- Доброе имя, - сказал я.

- Совершенно верно, - сказал Рэтлиф. - Быть вице-президентом банка ему уже мало. Он должен стать президентом.

- Должен? - сказал я.

- Я хочу сказать - скоро станет, он не смеет, не рискует ждать, откладывать. Эта дочка миссис Сноупс - Линда... Она уже подросла...

- Двенадцатого апреля ей исполнится девятнадцать, - сказал я.

- ...ей уже девятнадцать, а в тех краях... Откуда ты знаешь, что двенадцатого?

- От дяди Гэвина, - сказал я.

- Ну конечно, - сказал Рэтлиф. И продолжал: - ...там, в университете, в Оксфорде, там, наверно, тыща молодых людей, и все новые, незнакомые, интересные. а за ней там и присмотреть некому, кроме начальницы пансиона, но ей-то что, у нее ведь нет жены, которой предстоит унаследовать половину половины денег дядюшки Билли Уорнера, а ведь даже здесь, в Джефферсоне, в пансионе, где она училась в пропилом году, и то было рискованно, а теперь вот твой дядя, или ее мамаша, или еще кто, или, может, оба они вместе, наконец убедили Флема, чтоб он позволил ей бросить пансион и после рождества уехать в колледж, где он не сможет следить за ее знакомыми молодыми людьми, как следил здесь за мальчишками, с которыми она вместе росла, а ведь тут, по крайней мере, есть ихние... их родственники, которые должны ему деньги, они могли помочь ему с ними справиться; не говоря уж о том, что теперь она не будет кажный... каждый вечер дома, где довольно было протянуть руку и убедиться, что она тут, на месте. Так что он не может, не смеет рисковать; теперь в любую минуту могут принести телеграмму или по телефону сообщить, что она только что сбежала в ближайший город, где есть мировой судья, которому начхать на Флема Сноупса, и сейчас выйдет замуж... И ежели он даже отыщет их десятью минутами позже и поволочит ее...