Сережа - Вера Федоровна Панова

И какое-то вокруг начинается кружение. Какой-то хоровод. Вдруг она себя почувствовала завербованной. Оказалось, все не на жизнь, а на смерть серьезно, какие там игры. Дала обязательства – выполняй. Так ставили вопрос люди, взявшие ее в это кольцо. Слушайте, что вы, я буду преподавательницей, я так загадала. Нет, говорят они. Нет. Ты актриса. Новая, незагаданная судьба разверзалась под ногами как бездна.

Толик сказал:

– Делаем «Бесприданницу», сыграешь Ларису, ты знаешь какая будешь Лариса!

Она взглянула в зеркало, увидала себя Ларисой, восхитилась, ужаснулась.

Ее вызвали в киностудию, и после недолгой пробы с нею говорил недосягаемо знаменитый, недосягаемо авторитетный товарищ. И другие присутствовали при этом авторитетные, важные, годящиеся ей в деды.

Она подписала договор, рука не дрогнула. Ну и что, пришло ей в голову, ведь что-нибудь в этом роде непременно должно было произойти, я всегда знала, только не знала – что именно. Седые деды с любопытством взглянули, как девчонка в чиненых-перечиненых туфлишках подписывает договор на новую, жуткую свою судьбу.

Из Мосфильма пошла пешком, чтобы в одиночестве пережить этот час сполна, дотла. После большого снегопада грянула оттепель, все потекло. Шаркали метлы, гоня воду с тротуаров, вечерело, спешили люди. Мокрыми ногами актриса медленно шла по громадам улиц и моста. Наедине с собой не нужно было принимать спокойный вид, задыхалась сколько хотела.

«Хорошо, когда хорошо, – думала она, – когда получается и они хлопают. А как не получится почему-нибудь и начнут зевать – срам какой, срамотище, господи, тогда что же, тогда топиться только, и больше ничего!»

«Этим фильмом разве кончится? – думала она. – Разве они отступятся, вот уже этот сказал – надо переходить в театральный институт». Но это же сумасшествие, изломать весь свой план, такой красивый и солидный, и ринуться неизвестно куда, где тебе, может быть, совсем не место. Где будешь ты ни то ни се. Жалкой будешь. Ничтожной, вот.

Как будто они не могут ошибаться, авторитетные. Им кажется – талант, а вдруг не талант?

Но сладкий ком подступал к горлу, и слова запели в ушах как музыка:

Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне.

А вокруг моста пространство было распахнутое, и небо над ним тоже большое, бледно-зеленое, с длинными полосами. В широких пространствах перемигивались светофоры.

…иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью…

Огни светофоров растеклись в ее слезах, хлынувших вдруг.

Бесприданницу она тогда не играла. Сыграла уже в профессиональном театре, профессиональной актрисой.

4

Теперь ехала на отцовскую могилу.

В такси еще двое было пассажиров, пожилая женщина с очень загорелым лицом, в платочке в крапушку – виноградарь или животновод, определила актриса, и гражданин с портфелем, как видно, из местных работников, он сидел рядом с шофером, и они всю дорогу разговаривали о том, правильно или неправильно московская газета критиковала каких-то областных начальников. Женщина в платочке прислушивалась со вниманием и раза два вставила слово, а актриса не знала этого ничего и думала о своем, глядя в окошечко.

Дорогу за эти годы проложили новую. Выпрямили, и шире она стала.

Машин стало больше…

Когда-то я думала: вернусь уже не одна – с мужем и с ребенком. Приедем проведать папу и скажем: «Папа, голубчик, тебе ведь здесь плохо. Поедем с нами!»

А еду одна, и папы нет.

Вон сколько стало машин…

Разрослись виноградники…

Как получилось, что я еду одна?

И она вникала в причины, по каким у нее до сих пор нет ни мужа, ни ребенка и нет даже особенного желания их иметь. И так протекла долгая дорога – дольше, чем по воздуху от Москвы до Симферополя.

Уже близко.

Совсем близко.

Проехали мимо здания школы.

«Завтра же зайду, – подумала актриса, – повидаюсь с Елизаветой Андреевной. Если ты еще жива, моя старушка».

Из окошечка такси, издали, поселок – кусочки рафинада, рассыпанные на горном склоне.

Подъезжаешь – куда-то девается сахарная белизна домиков, поселок растягивается и становится некрасивым.

На шоссе выбежали: почта, магазин и аптека, расстояние между ними, должно быть, по полкилометра.

Базар: два длинных стола под навесом, два-три ларька, горсточка людей что-то продает и покупает. Вокруг базара – серо-желтая пустыня, по ней тропки во все стороны. Боже мой, как десять лет назад.

Боже мой, боже мой, а вон в гору та тропка, по которой он подымался, проводив меня.

Те же извивы у тропки.

Так и вижу, как он шагает, взмахивая ногой.

«Зачем я приехала?» – подумала актриса.

Вдруг охватила ее тоска, что сию минуту она высадится на этом асфальте и пойдет.

Его там нет, зачем я туда? Когда был он – не приезжала, а сейчас, здравствуйте, приехала. Что` они мне, что` я им?..

Вон наш дом. Почему наш? Нас нет там. Их дом. Мачехин.

Сколько раз она плакала, когда он женился.

Жили себе, вдруг является какая-то женщина. Большая, вся широкая, спереди и сзади, брови широкие черные. Повесила жакетку на гвоздь и стала приказывать и рожать детей.

Как-то сразу установились в доме нечистота, чад, ругань, и отец больше стал пить.

Что ни вечер приходил выпивши, а мачеха на него кричала. Однажды она его ударила рубелем для катанья белья. Но тут не своим голосом закричала актриса, и мачеха бросила рубель. Так что когда на детский вопль прибежали соседки, уже было тихо, и мачеха им сказала:

– А вам тут чего, вас кто сюда просил?

И ушли с отцом в свою комнату как ни в чем не бывало. А актриса легла, руки и ноги у нее стали как лед, ей показалось, что она умирает…

Кормя ребенка, мачеха с открытой грудью ходила по двору, выходила на улицу, шла в магазин. Она это делала словно кому-то назло. И на язык была бесстыдна: ей нипочем было произнести страшные, гнусные слова, от которых свет делается не мил. А о курортницах в их красивых купальных костюмах она говорила:

– Такие-сякие, бессовестные, и не постесняются.

Неряха: грязным фартуком вытирает и руки свои, и стол, и ребенку лицо. От нее пахнет луком, салом, потом. И она ненавидит тех приезжих, нарядных, в ярких платьях.

Всех женщин ненавидит, ни одну при ней похвалить нельзя – начнет ругаться и говорить о той женщине мерзости. В злобе своей даже не хочет быть похожей на них: не приоденется, не причешется, гребешок висит сзади, уцепясь за волосы двумя зубьями.

– Да, вот такая, ага, что! – кричит отцу. – А