Беглец - Фёдор Фёдорович Тютчев

примочки. Я предложил было послать в Нацвалы за доктором, но все трое об этом не хотят и слышать, находя своего хакима более сведущим и опытным.

– Я завтра навещу его! – решительно произнесла Лидия.

Осип Петрович комическим жестом почесал себе затылок.

– Отто буде нашим шах-абадцам ще брехаты, мабудь на цилый рок хватать!

– Что ж тут предосудительного, если я пойду навестить больного?

– Оно у вас там, в Москве, може даже и дуже добре, а тилько здесь, в Шах-абаде, люди добрые злякаются. Дивчина молодесенька, гарнесенька пидеть в хату к бусурманину дывыться, як вин у в постели лыжыть расхристаний. Добрая штука, то вже и я кажу, добрая штука!

– Конечно же, Лидия, – вмешалась Ольга, – разве это возможно! Будь еще он человек свой, сослуживец, ну тогда куда ни шло, все вместе пошли бы навестить больного, но идти к малознакомому татарину, лежащему в постели, в доме другого татарина – это, прости меня, безумие. Довольно того, что Осип Петрович будет каждый день навещать его и рассказывать нам обо всем.

– Вот уже не думала, – капризно надула губки Лидия, – чтобы в каком-нибудь Шах-абаде, на краю света, так строго соблюдались законы светского приличия!

Однако на сей раз она решила послушаться совета сестры и зятя и отказалась от задуманного ею посещения Муртуз-аги, тем более что Рожновский заверил их обоих, будто бы не пройдет и двух-трех дней, как он выздоровеет настолько, что будет в состоянии сам прийти к ним.

XXXIV. Ночь над пропастью

Осип Петрович не ошибся – на третий день к вечеру, как раз к тому времени, когда у Рожновских подавался вечером чай, пришел в сопровождении самого Рожновского Муртуз-ага. Он был бледен и, хотя держался бодро, но, очевидно, чувствовал себя еще очень слабым. Голова его была повязана персидским шелковым платком с расшитыми концами, красиво падавшими на плечи и придававшими его лицу какое-то особенное, странное выражение. Одет он был в белую шерстяную аббу, чрезвычайно шедшую к его прямому стройному стану и всей худощавой фигуре.

«Какой он сегодня интересный», – невольно подумали Ольга Оскаровна и Лидия, весело здороваясь с Муртузом.

– Я пришел, – заговорил он, опускаясь на предложенный ему стул, – чтобы поблагодарить вас за ваше участие. Осип Петрович был так добр, навещал меня каждый день и говорил, что вы интересовались моим здоровьем, – от всего сердца приношу вам мою признательность! – Он приложил руку к сердцу и низко наклонил голову, затем продолжал, обращаясь к Лидии: – А перед вами я чувствую себя страшно виноватым, я, говорят, очень испугал вас!

– Если верить Осипу Петровичу, то во всем этом происшествии виновницей являюсь я, – засмеялась Лидия, – а потому не вам у меня, а мне у вас надо просить прощения!

Муртуз-ага с недоумением посмотрел на Лидию, потом на Осипа Петровича, но, уловив коварную усмешку на его лице, догадался и в свою очередь улыбнулся.

– Я знал одного старого хана, – сказал он, по восточному обычаю прибегая к притче, – который любил глядеть на солнце и через то ослеп. Кто-то из друзей дома стал при нем обвинять за это солнце, но хан улыбнулся и сказал: «Ты не прав, мой друг, не солнце виновато в моей слепоте, виноват я, что осмелился глядеть своими слабыми глазами на яркое светило!»

– Ай да Муртуз-ага, – засмеялся Осип Петрович, – да вы настоящий поэт; не ожидал от вас!

– Вы умеете льстить, как настоящий перс! – делая ударение на последних словах, сказала Лидия. – Мне, признаться, эта черта не особенно по сердцу. Скажите лучше, как чувствуют себя после такой холодной ванны ваши курды?

– О, им это нипочем, – рассмеялся Муртуз. – Я знаю дин случай, когда один курд, спасаясь от турецких солдат, раненый, не шевелясь, просидел зимой более часу в воде по самое горло и затем еще принужден был пройти несколько верст до своего селения. Курд этот до сих пор жив и прекрасно себя чувствует!

– Вот-то лошадиное здоровье! – изумился Осип Петрович.

– Ну, нет, у лошади здоровье далеко не такое крепкое, – ведь мой жеребец пропал!

– Как пропал? – изумилась Лидия, большая любительница лошадей. – Такой чудный конь!

– Дураки мои люди, – с досадой махнул рукой Муртуз-ага, – им надо было, как только лошадь вылезла из воды, сесть на нее и хорошенько прогонять вскачь, до сильной пены, и только после этого поставить в конюшню где-нибудь в угол, подальше от дверей, – а они прямо отвели коня в караван-сарай и поставили на сквозном ветру. Он, конечно, в тот же день заболел, а сегодня утром издох!

– Ах, какая жалость! – воскликнула Лидия. – Я хотя и не успела хорошенько рассмотреть его, но мне он очень понравился; такая масть оригинальная, точно кофе со сливками!

– Конь хороший, – вздохнул Муртуз-ага, – это была лучшая моя лошадь. Я, зная, какая вы любительница, нарочно приехал на ней, чтобы показать вам её.

– Cherchez la femme {Шерше ля фам – ищите женщину (фр.).}, – захохотал Рожновский.

– Господи! – с комическим ужасом воскликнула Лидия. – Стало быть, и в гибели вашей лошади я тоже виновата!

Все весело рассмеялись.

Вечер прошел очень оживленно. Муртуз-ага рассказал несколько случаев из своей жизни, где ему так или иначе угрожала гибель. Так, однажды проезжая ночью в горах, конь его сорвался в пропасть, сам же он, непонятным для него образом, как-то успел соскочить и хотя тоже покатился вниз, но на пути зацепился за кусты горной розы.

– Была теплая, безлунная ночь, – рассказывал Муртуз, – я лежал на спине, стиснутый густым кустарником, боясь шевельнуться, чтобы неосторожным движением не поломать поддерживающих меня ветвей, которые и без того предательски гнулись под тяжестью моего тела. Прямо предо мной возвышалась крутая, почти отвесная стена, по которой я катился. В темноте я не мог ничего разглядеть, мне не видны были даже края обрыва, я только чувствовал, что внизу подо мной бездонная пропасть, усеянная острыми камнями, о которые я неминуемо должен буду разбиться, если мой куст не выдержит и обломится. Всего ужаснее было то, что за темнотой я не мог предпринять ничего для моего спасения и принужден был терпеливо ожидать рассвета. Никогда время не тянулось для меня так медленно, как в ту ужасную ночь, и немудрено: с каждой следующей минутой я мог ожидать полететь вниз… Много передумал я за эти три-четыре часа, проведенных мной в моей воздушной качалке! Наконец, небо начало слегка светлеть, поредели ночные тени и из мрака выступили скрытые дотоле очертания гор. Я увидел себя лежащим среди кустарника на небольшом выступе, подо мной зияла глубокая пропасть, еще погруженная в ночную тьму, надо мной высилась