Уильям Фолкнер - Избранное

— Ну, ну. Я уже не молод, и у меня нет времени вредить людям. Сидите смирно, а то я могу запачкать вам лицо. Рука у меня уже не такая твердая, чтоб снимать ружейные пули с раскаленной печки.

После этого старый Баярд сдался, и старик Фолз быстрыми ловкими движениями намазал ему шишку мазью. Потом он взял клочок тряпки, снял излишек мази, вытер пальцы, бросил тряпку в камин, тяжело опустился на колени и поднес к ней спичку.

— Мы всегда так делаем, — пояснил он. — Моя бабушка достала это снадобье у индианки из племени чокто[56] еще лет сто тридцать назад. Никто из нас никогда не знал, что это такое, но следов оно не оставляет.

Он тяжело поднялся и отряхнул колени. Потом так же неторопливо и аккуратно закрыл крышкой табакерку, убрал ее, снял с каминной доски пакет и опять уселся на стул.

— Завтра мазь почернеет, а когда она чернеет, она действует. Не мочите лицо водой до утра, а через десять дней я опять приду и намажу еще раз, а на… — он задумался и стал медленно загибать узловатые пальцы, беззвучно шевеля губами, — на девятый день июля все отвалится. Только не давайте мисс Дженни и всем этим докторам вас запугивать.

Он сидел, держа на сдвинутых коленях пакет, и теперь, неукоснительно следуя заведенному исстари ритуалу, принялся его развязывать, дергая розовую тесемку так медленно, что человек помоложе наверняка бы не выдержал и начал на него кричать. Старый Баярд, однако, просто закурил сигару и вытянул ноги на каминную решетку, и в конце концов старик Фолз развязал узел, снял тесемку и повесил ее на подлокотник своего стула. Тесемка упала на пол, и тогда он нагнулся, поднял ее, повертел в своих толстых, коротких пальцах и снова повесил на подлокотник, проследив за ней еще некоторое время на случай, если она снова упадет, а потом развернул пакет. Сверху лежала картонная коробка с жевательным табаком, и он вынул одну плитку, понюхал, повертел в руке и понюхал еще раз. Потом, не откусив ни кусочка, отложил ее в сторону вместе с остальными плитками и стал рыться дальше. Выудив в конце концов бумажный кулек, он открыл его и невинными мальчишескими глазами с жадным любопытством заглянул внутрь.

— Да, сказать по чести, мне иной раз даже стыдно, что я такой страшный сластена. До смерти люблю сласти, — сказал он.

Все еще бережно держа другие предметы на коленях, он перевернул кулек вверх дном и вытряс на ладонь два или три полосатых, похожих на креветок предмета, сунул один в рот, а остальные отправил на место.

— Боюсь, скоро у меня зубы выпадать начнут, и тогда придется мне конфеты сосать или одни мягкие есть. А я мягкие конфеты всегда терпеть не мог.

Его дубленая щека размеренно надувалась и опадала, как бы при выдохе и вдохе. Он снова заглянул в кулек и взвесил его на руке.

— Было время, году эдак в шестьдесят третьем или четвертом, когда за такой кулек конфет участок земли купить можно было, да еще парочку черномазых в придачу. Много раз, когда дела у нас плохо шли — ни сахару, ни кофе, есть нечего, — украдешь, бывало, кукурузы да и ешь, а не найдешь, чего украсть, так и траву из канавы жуешь, как на бивуаке ночью под дождем стояли, вот оно как было… — Голос его замер среди древних призраков стойкости духа и тела, в краях блистательных, но бесполезных порывов, где такие духи обитают. Он крякнул и снова взял в рот мятную конфету.

— Как сейчас помню тот день, когда мы от армии Гранта[57] уходили и на север двигались. Грант тогда был в Гренаде[58], и полковник нас собрал, мы сели на лошадей и соединились с Ван Дорном[59]. Это было, еще когда полковник на том серебристом жеребце ездил. Грант все стоял в Гренаде, а Ван Дорн однажды взял да и двинул на север. Зачем — мы не знали. Полковник, тот, может, и знал, да нам не говорил. Впрочем, нам оно и ни к чему было — раз мы все равно к дому шли.

— Ну вот, мы и ехали сами по себе, чтоб потом с остальными соединиться. По крайней мере, остальные думали, что мы с ними соединимся.

Но полковник, тот по-другому думал — у него еще кукурузу не обработали, вот он и решил на время домой завернуть. Мы не бежали, — пояснил он. — Мы просто знали, что Ван Дорн неделю-другую и один продержится Он ведь всегда держался. Храбрый был парень, — сказал старик Фолз, — очень храбрый парень.

— Все они тогда храбрые были, — согласился старый Баярд, — да только вы, ребята, слишком часто бросали воевать и по домам разбегались.

— Ну и что ж такого, — сердито возразил старик Фолз. — Даже если вся округа полна медведей, человек не может все время за ними гоняться. Ему надо иной раз передышку сделать — хотя бы чтоб лошадям и собакам роздых дать. Да только те лошади и собаки не хуже любых других могли идти по следу, — задумчиво и гордо добавил он. — Конечно, не каждый мог за тем дымчатым жеребцом угнаться. Во всей конфедератской армии его только одна-единственная лошадь обскакать могла — та, что Зеб Фозергил с одной конной заставы у Шермана[60] угнал, когда он в последний раз в Теннесси ездил.

Никто из наших знать не знал, зачем Зеб туда ездит. Полковник говорил, что он просто лошадей ворует.

Он и правда всегда хоть одну, да приведет. Однажды он привел семь таких дохлых кляч, каких на всем свете не сыщешь. Хотел обменять их на мясо и маисовую муку, да только никто их не брал. Тогда он решил отдать их пехоте, но пехота и та от них отказалась. В конце концов он их отпустил, явился в штаб Джо Джонстона и сказал, чтоб ему заплатили за тот десяток, который он кавалерии Форреста продал. Не знаю, какой ему дали ответ. Нейт Форрест не хотел их брать. Их навряд ли даже и в Виксбурге съели… Я никогда не доверял Зебу Фозергилу, уж очень он часто в одиночку туда-сюда ездил. Впрочем, в лошадях он толк знал, и когда, бывало, на войну уедет, обязательно доброго коня домой приведет. Но такого, как этот, он больше ни разу не добывал.

Щека у него опала, и он вытащил карманный нож, отрезал кусочек табаку и губами подобрал его с лезвия. Потом завернул пакет и снова завязал его тесемкой. Пепел сигары старого Баярда легонько трепетал на ее тлеющем кончике, но еще не осыпался.

Старик Фолз аккуратно сплюнул коричневую слюну в холодный камин.

— В тот день мы были в округе Кэлхун[61], — продолжал он. — Стояло славное летнее утро, люди и лошади поели, отдохнули и резво скакали по полям и лесам, кругом пели птички, и крольчата через дорогу прыгали. Полковник и Зеб ехали бок о бок на этих самых двух конях — полковник на Юпитере, а Зеб на своем двухлетнем гнедом — и, как всегда, друг перед дружкой похвалялись. Юпитера полковничьего мы все знали, ну а Зеб, тот твердил, что он ничью пыль глотать не станет. Дорога шла прямо по долине к реке, и Зеб все приставал да приставал к полковнику, пока тот не сказал: «Ну ладно». Он велел нам ехать вперед, а они, мол, с Зебом будут нас у моста дожидаться — эдак с милю от того места, а потом они оба встали рядом и поскакали.

Я таких добрых коней сроду не видывал. Рванули они с места словно пара ястребов — ноздря в ноздрю. Мы и оглянуться не успели, ан их уж и след простыл, пыль столбом, и только по ней за ними уследить можно — ровно томобили эти нынешние посередь дороги летят. Как добрались они туда, где дорога к реке спускалась, полковник Зеба ярдов на триста обошел. Там под холмом протекал ручеек, и когда полковник взлетел на гребень, он увидел целую роту янки — лошади на привязи, ружья составлены в козлы, а сами кавалеристы сидят у ручья и обедают. Полковник потом рассказывал: сидят они там под холмом, в руках по кружке кофе да по ломтю хлеба, а ружья ихние футов за сорок в козлы составлены. Увидали они его там на гребне холма, рты разинули да глаза на него вылупили.

Поворачивать назад было поздно, да и навряд ли он бы повернул, если б даже и время было. Скатился он на них с гребня, разметал ихние костры, людей и оружие, да как заорет: «Окружай их, ребята! Ни с места — а не то вам всем тут крышка!» Кое-кто хотел дать тягу, но полковник схватился за пистолеты, выпалил, и они сразу вернулись и в общую кучу втиснулись, и когда Зеб туда прискакал, они все там со своим обедом в руках и сидели. Так мы их и нашли, когда минут через десять сами туда подъехали.

Старик Фолз опять аккуратно сплюнул коричневую слюну и крякнул. Глаза у него сияли, как голубые барвинки.

— Да, тот кофе был что надо, — добавил он. — Ну вот, сидим мы с этой кучей пленных, какие нам и вовсе ни к чему. Держали мы их там весь день, а сами ихние припасы ели, ну а когда настала ночь, побросали мы ихние ружья в ручей, забрали остальной провиант да амуницию, нарядили караул у лошадей, а сами спать улеглись. И всю ту ночь напролет лежали мы, завернувшись в теплые одеяла янки, и слушали, как они поодиночке удирают — скатываются с берега в ручей да по воде и уходят. Иной раз который оскользнется, шлепнется в воду, и тут все затихнут, а потом слышим — опять сквозь кусты к воде подползают, ну а мы лежим себе, с головой одеялами укрывшись. К рассвету все до одного потихоньку разбежались. И тогда полковник как заорет — беднягам наверняка за милю было слышно: «Валяйте, янки, да только берегитесь мокасинов[62]!».