Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Тигр входит волчьей поступью, с кинжалом в руках

«Теперь, – добавил он, – позвольте мне проститься с вами. Солнце близится к закату, а я не смогу уснуть, если не увижу, как Пеструшка грациозно взбегает по лесенке, ведущей в курятник. Вспоминайте обо мне, сударь, а когда вам станут говорить, что Лисы злы, не забудьте, что вам довелось видеть Лиса чувствительного и, следовательно, несчастного».

– И это всё? – спросил я.

– Разумеется, – отвечал Брелок, – если, конечно, вы не прониклись сочувствием к моим героям и не желаете узнать, что с ними сталось.

– Я никогда не руководствуюсь сочувствием, – возразил я, – но люблю, чтобы каждая вещь находилась на своем месте; лучше узнать заранее, чем теперь заняты все эти особы, чем рисковать встретиться с ними в каком-нибудь месте, в котором им совершенно нечего делать и от посещения которого я мог бы воздержаться.

– Так вот, сударь, тот враг, о существовании которого моего юного друга известил его острый ум, то существо, в котором праздность и гордыня цивилизовали кровожадность и варварство, – Человек, «раз нужно нам его назвать»[380], употребил злополучную Пеструшку для воплощения старинной идеи насчет Курицы с рисом – идеи, жертвою которой сделались уже многие Курицы и многие из тех, кто их ест, ибо блюдо это отвратительно; но жалоб по этому поводу вы от меня не услышите: справедливость превыше всего!

Пеструшка пала, а несчастный влюбленный Лис, прибежавший на ее крик, заплатил жизнью за преданность, равной которой нам не сыскать. Я знал лишь одно исключение. Впрочем, мне не замедлили доказать, как дважды два, что мой герой – мерзавец, каких мало, и с тех пор я стал очень жесток из боязни употребить чувствительность не по назначению.

– Всего не предусмотришь. Ну а Петух?

– Вслушайтесь: вон он поет!

– Как? тот самый?

– Боже мой! разве это важно? Изменилась особь, чувства же остались прежними, и новое существо полно прежнего эгоизма, прежней грубости, прежней глупости!

– Перейдем же к сути, друг Брелок, – отвечал я. – Вы, я полагаю, до сих пор не простили Петуху потери Аполлона?

– О нет, вы ошибаетесь. Я думаю, что могу утверждать: никогда мое сердце не таило злобы против отдельных особей; именно это, пожалуй, дает мне право ненавидеть многие вещи в целом.

– Но разве не питаете вы против Петухов того же предубеждения, какое я питаю против Лисов? Я бы мог сплести вам о Петухе такую же фантастическую историю, какую вы только что сплели мне о Лисе. Не бойтесь, я не стану этого делать, тем более что вы так же не поверили бы моей сказке, как не верю я вашей, ибо воевать против общепринятых представлений и твердить бессмыслицу, которой никто никогда не слышал, безрассудно.

– Хотел бы я, – возразил Брелок, – чтобы кто-нибудь объяснил мне, какой прок сочинителю сказки разделять представления, сделавшиеся общепринятыми еще во времена потопа, а может быть, и раньше, и повторять те бессмыслицы, которые все уже слышали много раз.

– Об этом мы можем спорить до завтра – чего мы, однако же, делать не станем; тем не менее позвольте мне заметить, что если Петух и не являет собою образец всевозможных добродетелей, если его чуткость, величие и благородство в высшей степени сомнительны, из этого ничуть не следует, что Курицам стоит всецело полагаться на преданность и чувствительность Лисов. Меня вы не убедили, и я все еще пытаюсь разгадать, какую цель мог преследовать ваш Лис. Если я это разгадаю, я буду меньше любить его, но лучше понимать.

– Поверьте, друг мой, – печально сказал Брелок, – видеть во всем только дурную сторону – большое несчастье. Мне частенько приходило на ум, что, добейся наш Лис взаимности от обожаемой Пеструшки, он первым делом слопал бы свою милую.

– Я в этом не сомневаюсь ни минуты.

– Увы, сударь, я тоже; но как же это досадно[381].

ПЕРВЫЙ ФЕЛЬЕТОН ПИСТОЛЕТА[382]

Любезный хозяин,

нынче стоит ужасная жара, а все стены обклеены афишками, предупреждающими о смертельных опасностях[383], поэтому вы, должно быть, встревожились, узнав, что вчера вечером я вышел на улицу без намордника, без ошейника и без вас. Воистину, мой поступок был бы верхом неблагодарности, если бы меня не побудило выйти из дому нечто неизъяснимое, некое неудержимое и всемогущее чувство, которое вы так часто поминаете в своих статьях[384]. Вспомните вдобавок, что в день моего побега вы с вашими друзьями навели на меня немалую тоску своими рассуждениями об искусстве, поэзии и единствах, о Буало[385], Аристотеле и г-не Викторе Гюго.

Напрасно я пытался вас слушать, подавляя зевоту, напрасно тявкал самым учтивым образом, как будто услышал чьи-то шаги, мне не удалось ни на минуту отвлечь вас от вашей ученой и скучной беседы. Я не добился ни ласки, ни даже взгляда, хуже того, я был грубо сброшен с ваших колен, куда вскочил в то самое мгновение, когда вы утверждали, что «Лукреция Борджиа», «Мария Тюдор», «Король забавляется» и «Рюи Блаз» больше всего напоминают вам лающий кашель простуженного поэта[386]. Говоря короче, вы в тот день были совершенно несносны; я же, напротив, был бодр и весел. Вам хотелось сидеть дома, а я рвался в бой. Сказать по чести, раздумывал я недолго и, отыскав у вас на столе билет в театр Ученых зверей, в роскошную ложу на авансцене, помчался в этот великолепный дворец, который уже сверкал яркими огнями и в котором недоставало только вас и меня.

Не стану описывать вам, любезный хозяин, всю пышность этого заведения – не стану, во-первых, потому, что делаю на писательском поприще лишь первые шаги, а во-вторых, потому, что описания – это ваш способ заработать на хлеб. В самом деле, куда бы вы делись без описаний? Как бы вы исполняли ваши ежедневные обязанности, когда бы не имели под рукой фестонов и астрагалов[387] драматического искусства? посмей я вторгнуться в ваши владения, я был бы неблагодарной тварью! Впрочем, и анализ, будь он даже самым блистательным, вам тоже без надобности, ведь вы занимаетесь им каждый день! А фантазия у вас такая ученая, иначе говоря, такая пресыщенная, что особенно хорошо вам удаются рассказы о том, чего вы не видели[388].

Итак, я пришел в театр, пришел пешком, ибо погода была хорошая, улица чистая, а бульвар полон прекрасных особ, которые спешили взять след. Привратный Бульдог поклонился мне и отворил ложу с превеликим уважением! Я небрежно развалился в кресле, положил правую лапу на бархатный барьер ложи и водрузил задние лапы на второе кресло с тем самым видом, какой бывает у вас, когда вы шепчете вполголоса: «Ну вот! впереди целых пять часов… целых пять длинных актов!» И вы хмурите брови, как ни за что бы не нахмурил их ни один благовоспитанный Пес[389].

Что же до меня, то, скажу вам всю правду, дражайший хозяин, мне было вовсе не так уж неприятно смотреть, как все эти мужланы толпятся, пихаются, душатся, давятся на галерке и в партере, меж тем как я наслаждаюсь покоем в ложе, обитой шелком.

Не успел я провести там и десяти минут, как вдруг оркестр заполонили музыканты. То были самые неотесанные болваны, каких только можно вообразить: тощие Мулы, престарелые Ослы, дикие Гуси, а также Индюки, которые своим болботанием способны заглушить голоса всех обитателей леса, конюшни и скотного двора.

Мне объяснили, что в оркестры драматических театров нарочно ссылают самых скверных музыкантов. Чем лучше драма, тем хуже оркестр. У гениальных драматургов самым хорошим тоном считается обойтись вовсе без музыкантов; в подобных случаях господа оркестранты радостно расходятся по домам, благословляя «Эрнани», «Карла VII», «Калигулу»[390] и свою счастливую звезду; однако, благодарение Богу, такая удача выпадает им не каждый день.

Тут зазвучала симфония. Должно быть, она походила на те фантастические симфонии, которые вы расхваливаете каждую зиму[391]. Когда каждый из музыкантов сквозь сон провыл свою партию, занавес поднялся, и тут я, фельетонист-новичок, стал свидетелем драмы торжественной и странной.

Вообразите, хозяин, что слова этой драмы сочинил нарочно для сего случая большой Пес с курчавой шерстью, помесь борзой с бульдогом, наполовину англичанин, наполовину немец, вдобавок намеревающийся через неделю стать членом Института французских собак[392].

Космополит благословил своих Львят

Этот великий драматический поэт по имени Фанор[393] изобрел способ сочинять драмы, показавшийся мне очень простым и очень удобным. Сначала он отправляется к Мопсу г-на Скриба и просит у него сюжет для драмы. Получив искомое, он отправляется к Пуделю г-на Байяра и просит, чтобы тот написал на этот сюжет драму. А обзаведясь готовой драмой, он препоручает ее покровительству шести кровожадных Догов г-на ***, чудовищным Молоссам, безухим и бесхвостым, с острыми когтями и острыми клыками: видя их в партере, все зрители спешат прижать уши, что бы ни происходило на сцене[394]; одним словом, весь талант сего Фанора состоит в том, чтобы соединить два воображения, ему не принадлежащие, и поставить свое имя под шедевром, не им написанным[395]. Впрочем, он Зверь деятельный, ловкий, причесанный по моде, с курчавой шеей и выбритой спиной; он превосходно умеет подавать лапу, прыгает в честь короля и в честь королевы[396], всегда умеет бросить кость всем театральным хищникам и самодержавно управляет всеми рекламными свистунами.