Ангел ходит голым - Андрей Нариманович Измайлов

вы насовсем ушли, чеки хотела отдать для отчёта». Он ей: «чеки засунь себе… душно… посижу в садике — вернусь… скажи там всем… ещё горячее…» Она ему: «можно, я с вами? Ну или так…»

Оба, Лев Воркуль с Иветтой Шакарян, следуют в Румянцевский садик. (Камеры наблюдения — до известного предела). Нева, свежо. На скамеечке он демонстративно вскрывает бутылку, отхлёбывает. Ей демонстративно не предлагает: очень близкая мне дама — не ты! Ещё отхлёбывает. И ещё. Посидели в безмолвии. Погнал её обратно: успокой гостей, вернусь минут через двадцать. Это немое собачье сочувствие! И без тебя тошно.

Через двадцать минут не вернулся. Через сорок минут не вернулся. И через час. Гости не обеспокоились. Любое торжество, где виновник уже постольку-поскольку.

Обеспокоилась Иветта Шакарян. Обещал: через двадцать минут! Пойти напомнить! Он в Румянцевском садике — на скамечке, развалясь. Бутылка початая — тут же, на скамеечке. Лицо строгое, значительное. Мёртв.

Сердце?

* * *

Весёлые истерики: да ладно вам, паникёры!

Переполохи: что, правда, что ли?!

Бытовые хлопоты: хоть вызовет хоть кто-нибудь хоть кого-нибудь?!

Злые языки: всё-таки умер не хуры-мухры, а как-никак с диссером!

Досада: такой день испортил, гад!

Сердце, да?

* * *

Hennesy V.S.O.P. 0, 7 л.

Была ли запечатана? Перед тем как её открыл потерпевший?

Гости в аудитории подтвердят. Не слепые! Охранники от «Цепи» — тоже. Мельком, но глаз намётан. Иветта Шакарян — тоже. При ней открывал, ногтём пластиковый колпачок царапал, сдирал, пыхтел.

Та-ак. Исходим из самого что ни на есть. Отвергнутая Иветта Шакарян (убью, думаю!) подсыпает в откупоренный при ней коньяк…

Бред. Чисто механически никак — потерпевший не выпускает бутылку из рук и ей не предлагает. Если даже не чисто механически. Чисто логически — нонсенс.

Почему? Ведь: убью, думаю!

Вам, мужикам, не понять. Чисто женское.

Пока — бутылочку на экспертизу. Содержимое. Вот ещё что! Пробочку — внимательно. Нет ли там укольчиков?

Э-э?

В Саулескалнсе — турбаза под Краславой — бармен, Алекс Борун. На чём, Саш, навариваешься, разбавляешь? Обижаете, говорит, честь заведения! Шприцом прокалываю пробки в непочатых бутылках и откачиваю по пятьдесят граммов. Схема понятна. Так вот, эксперты, пробочку — внимательно. Если можно откачать — можно и вкачать.

Мысль интересная! Но пробка — она такая… пробка!

Потому и просьба: внимательно!

* * *

Мы тоже самым естественным образом вкрались. Чуть, слегка, по касательной. Всё же Лев Давидович ещё и Роджер. С его внезапным уходом ниточки оборвались. Не ахти важные, но обидно. За них бы дёргать и дёргать.

Заброда — нет. Конечно, были они конфиденты с Роджером, но Заброда Еве Меньгиш не представлен. В каждой избушке свои погремушки.

Евлогин — нет. Известен Еве Меньгиш, давно известен. Строго оценочное мнение: сволочь. Права по-своему, наверное. Станешь ли со всякой сволочью по душам говорить? Тем более сам на контакт напросился, в душу лезет.

Багдашов — да! Старина Макс, конечно. Давнишний… дружище. С ним заодно косточки Евлогину перемыть — самое то. «Нет, представь, приходит, как ни в чём не бывало! — Совесть проснулась? — У него?! Совесть?! — Ну да, ну да…»

Элементарная двуходовка. Классика жанра.

Макс вписался очень удачно. По персоналиям, в первую очередь. С фигуранткой Данияловой на тот момент он уже почти полгода тесно… Волей-неволей Роджер из-за угла то и дело возникал — немой укор, скрещённые руки, всё стерплю. Плюс Меньгиш для старины Макса — Евушка, тоже давнишняя… дружище.

На этой почве. Неплохо подготовленная почва, давно под парáми. Всему своё время. Вот — время.

Ни в коей мере не навязчиво. Старые знакомцы. Никаких казённых кабинетов, никаких кабаков. Казённые кабинеты — её территория, кабаки — его территория, вариант к тебе или ко мне? — сразу нет, запашок.

Да ёлки-палки! Питер! Июль. Реки-каналы. Катерок на двоих. Бокальчики. Корма, свежий воздух. Минимум, два часа задушевных бесед.

Она выжимает из него информацию:

— Всё-таки объясни мне. Просто как мужчина. Чем такие, как она, вас берут? Сиюминутная — понятно. Гормоны, самоутверждение, секс есть спорт. Но вы же потом за ними — хвостом, куцым, теряя последние остатки… Тот же Воркуль, кстати! Преподаватель, художник, поклонницы, диссер. И — чтоб так…

Он развязывает язык:

— Видишь ли, Ева… Откровенно?

— Да. Но — заранее! У тебя ведь с ней — тоже? Прекрати. Я всё-таки профи. Женщина тоже.

— Даже если да, то что?

Погодка. Проводы белых ночей. Элегия.

В итоге?

Она не без самопоглаживания уверилась: раскрутила дружище Макса на откровения — да, с женским коварством, но как иначе!

Он не без лицемерия выдал ту и только ту толику информации, которую намеревался выдать — да, профи, но как иначе!

Снова классика жанра. Каждый в уверенности (заблуждении?): победа вчистую.

Славно поработали, славно отдохнём. И белые ночи, конечно.

— Слушай, Макс! А у Евлогина с этой — ничего такого?

— Хм! Во-первых, не моё дело. Во-вторых, не твоё дело. В-третьих — ничего такого. Я бы знал.

— Не зна-аю, не зна-аю…

Бабу не проведёшь, она сердцем видит.

* * *

Насколько потерпевший мог стать для неё помехой?

В чём?

В чём-нибудь?

Вряд ли. Хотя…

Хотя?

Они ведь довольно продолжительно и плодотворно. К обоюдному согласию. Не про секс! Про него тоже. Но не потому.

Резюме, дружище, резюме! Расклад?

Смотри расклад. Пять лет назад. Он с лягушатниками уже тогда накоротке, влиятельный-влиятельный. Любую студентку мог заслать на годик учёбы в Сорбонну — по обмену: Paris, Paris! Je marche dans tes rue![13] Какая устоит? А она уже тогда не такая. Она была в Париже. Задолго до. Не очаровал Париж, вообще французы, каприз…

Ева Меньгиш не была в Париже, не довелось пока. Мало что потеряла, возможно. Спросит при случае: почему, собственно, Париж вас таки не очаровал?! И с подходцем: и чем же вас таки очаровал старый пердун Лев Давидович Воркуль, если вам и Сорбонна была без надобности?

Пришла пора — Париж охладел к Воркулю. Просто многовато Воркуля там стало. Есть время привечать, есть время отказывать от дома. И Лев Давидович прозрел: они, лягушатники, латентные (до поры! но вот нате!) ненавистники его доисторической родины! Подите-ка вы прочь! Э… пошёл-ка он прочь! Куда? Странный вопрос! На доисторическую родину! И Дагера — с собой! Никакой он не ваш, лягушатники! Дагер — есть кинжал! На иврите! Он, дагер, наш, не ваш!

Внезапно обострившийся патриотизм как последнее прибежище, эта подчёркнутая неразрывность пуповины с народом.

Пусть бы. И это пройдёт.

Не дождётесь! Не пройдёт! Сейчас только диссер защитить — и