Философия - Илья Михайлович Зданевич

«Суваров». Нет, не всё ещё известно и не время делать схемы. Уже было ясно, что Суваров, Синейшина, Чулха и многие другие, кого он пока не знал, это одно и то же, но чего они добивались от Ильязда, Ильязд пока понять не мог. Если бы здесь были какие-нибудь чувства, но чувств никаких здесь не было. Если бы Синейшина его ненавидел, он давно убил бы его, нет, он только негодовал, но потом забывал о своём негодовании, считая Ильязда ничтожеством. Разве не того же мнения держался Суваров, посылая ему в месяц двадцать долларов. И однако, к чему хотели они прийти через ничтожество? И кто был здесь зачинщиком? О, невозможность решить вопрос, когда эти люди только и жили провокацией!

Бен Озилио, Хаджи-Баба, они его не провоцировали. «Но что угодно, какие угодно унижения, – повторял Ильязд ещё раз, – только не договор, не потеря свободы». Он знал, что Суваров прав, что Ильязд в действительности им нанят, что он дышит для Суварова, мыслит для Суварова, но так как додуматься, почему это так, Ильязд не мог, то и предпочитал эту воображаемую свободу очевидному, хотя бы и величественному рабству Озилио. Но как понять, в чём дело? Ильязду казалось, что, вероятно, сами авторы всей этой истории пока не знают, чего они хотят, чем кончатся эти страницы, и только поэтому он и они сами были обречены некоторое время на совместное плавание, пока обнаружится неизвестная пока земля. «Я нужен Суварову, – повторял Ильязд, – доказательство – доллары. Я нужен Синейшине, доказательство, что он ещё не убил меня. И, пожалуй, важно даже узнать, почему я им нужен, а не прозевать момента, после которого я не буду нужен тому или другому, так как смерть наступит немедленно».

История с Чулхой больше всего угнетала его. Значит, нельзя больше ни выйти, ни предпринять что-либо, чтобы не натолкнуться на подосланных этой бандой людей. «Надо быть настороже, Ильязд, надо быть настороже». И он сел за стол писать письмо родственникам во Францию[137], прося поскорее устроить визу, подготовляя возможность побега.

Эта идея побега занимала его все последующие дни до такой степени, что, убедившись в необходимости бежать, он послал ещё два письма в Париж, но, отправив их, упрекнул себя в малодушии и в тысяче прочих пороков. Бежать, не попробовав сопротивляться, не разоблачив врага. Однако эти бодрящие слова, которые он повторял самому себе, звучали фальшиво. Что за допотопное представление о борьбе, когда противник пользуется чёрт знает какими новейшими способами, газообразный наступает неведомо когда, как и откуда! Не самое правильное ли поведение бежать, избавив их от своего, нужного им присутствия, и тем разрушить их планы?

Но не правильнее испытать их? Ильязд вырвал из тетради бумагу и написал одинаковые письма Синейшине и Суварову, что, мол, должен срочно покинуть Турцию и жалеет, что не может лично проститься с ними. Посмотрим, как они будут реагировать на это. Но через минуту он передумал. Для чего давать им в руки лишнее оружие? Если уже уезжать, то лучше уехать просто, ничего им не сообщив. Однако не преувеличивает [ли] он своё значение, не любезность ли просто со стороны богатого Суварова эти жалкие пятьдесят долларов, а поведение Синейшины – благодарность за любезность Ильязда на пароходе? Нет, положительно, я начинаю сходить с ума в этом Константинополе. И он разорвал написанные письма.

Утром ему показалось, что он окончательно успокоился. Вопрос об отъезде потерял остроту. Он спустился к Сиркеджи, взял у одного из лазов лодку, но оставил его на берегу, а сам отправился вдоль берега в море, решив поупражняться несколько часов в гребле.

«Да-да, надо переменить пока что образ жизни, – повторял он. – Что за нищая, действительно, жизнь, как говорит Синейшина. А тут ещё соблазны бен Озилио стать мудрецом. Я уже забыл, что когда-то умел бегать, подниматься на девственные вершины, плавать и не слезать целыми днями с лошади. А теперь [1 нрзб.], опустился, в этой пылище, со всей этой архитектурой и головоломками. Ах, жить и умереть не рассуждая!»

Стоило ему пройти стрелку, и зыбь сделалась достаточно сильной. Но он боролся с волнами радостно, только что оправившийся от тяжёлой болезни. Он ещё не стар, эти руки, эти ноги на что-то ещё годятся, его тело на что-то годится. Он задыхался от прилива чувств, смысла которых он не понимал. Нет, архитектура – это хорошо, а природа лучше, камень – материал благородный, а цветок ещё благороднее. Величие – это хорошо, но вдохновение лучше. Солёные воды, взвихрённые облака, ветер. Какое недоразумение – эта пытливость, мешающая ему жить. Синейшина прав, Синейшина прав, надо жить просто, не хитрствуя, и жить сегодняшним днём, а не всем этим хламом. Ему на минуту показалось, что, быть может, это тоже провокация. Но нет, это шло не из головы, а отсюда – из волн, из этой огромной влаги, безумной поверхности, которая трепетала в нём, перекатываясь в глубине и на поверхности и подымая чудовищные возможности на уровень дня.

Море. Оно вновь исцеляло его в эту минуту, как тогда, во время бегства из отечества. Это земля унижает и опошляет. Недостаточно жить на берегу моря, надо жить на море, в море, под морем, тонуть ежедневно в глубине и подыматься наружу, быть качаемым, окружённым, чувствовать свой удельный вес ниже окружающего, взлетать, возноситься, плавать, плавать, плавать. Раздевшись, он прыгнул в воду, нырял под лодкой, раскрывал глаза в глубине, пока наконец, не измучившись и не продрогнув, не влез в лодку, пытаясь согреться. Счастливейший, он вернулся к Сиркеджи после полудня, и дома завтракал с таким наслаждением, точно родился только что.

Шарманщик явился со своей птичкой, когда Ильязд ещё сидел за столом. Его появление внесло в кофейню столько тепла и радости, словно зимы и не бывало. Он долго вертел ручку шарманки, угощая нас и русской «Разлукой», и сербской «Марицей», и черногорскими твореньями короля Николая, пока наконец не дошла очередь до птички. Ильязд подошёл к шарманке, птичка выскочила, весело подпрыгивая по выдвинутому из-под клетки ящику с бантиками. Она обогрелась в кофейне и чирикала. Шарманщик подтолкнул её жестом, на который распустивший слюни Ильязд не обратил никакого внимания. Птичка[138] повертелась в углу ящичка, снова потрясла хвостиком и вытащила наконец билетик. Ильязд взял его, раскрыл и прочёл: «Вам 26 лет, 13 нечётных и тринадцать чётных. Слушайте, это возраст самый важный в человеческой жизни, так как это сумма четырёх букв[139]. Слушайте: сумма цифр текущего 1921 года – 13, ваш чётный возраст. В 33 степени назад год, сумма которого 13–1453, взятие Константинополя турками – ваш нечётный