Чужие свадьбы, я и Кирилл - Даяна Брук

может, это как в ресторане, назвала блюдо, потому что официант смотрел в ожидании?»

Вера вздохнула и положила руку мне на плечо.

— Иди к людям, Вика. Пока не заросла сомнениями. Или хотя бы к Нине. Она вытащит из тебя всё, даже то, что ты прячешь за сарказмом.

Я усмехнулась:

— Это угроза или забота?

— И то, и другое, — сказала Вера. — А теперь иди. У тебя лицо женщины, которая слишком долго ждала подсказку, хотя давно знает ответ. И тебе пора это обсудить с кем то младше шестидесяти.

Я взяла сумку и вышла из магазина. На улице стояло ленивое питерское лето, когда солнце светит из незнание, что это Питер. И вдруг стало ясно: пока Вера говорит о сексе, я всё ещё учусь говорить о жизни.

* * *

Нина ответила почти мгновенно, как всегда, когда чувствует, что я на грани.

— Йога через сорок минут, — сказала она. — Приходи. Я уже в леггинсах.

Зал был белый, ровный, будто его нарисовали специально для внутреннего равновесия. Воздух тихий, мягкий, а инструктор, женщина с идеальной осанкой и голосом, способным усмирить даже паническую атаку.

— Вирабхадрасана два. Смотрим вперёд. Не падаем. Дышим.

Мы с Ниной стояли бок о бок, как два потерянных дерева в саду, где давно не сеяли надежды.

— Сделаем тест, — шепнула она, вытягивая руки. — Быстро и честно. Два варианта ответа: Кирилл или Степан. Без пауз, без “а если”.

— Я против психологического насилия.

— Это не насилие. Это диагностика. Гармония, наконец.

— Можем хотя бы дождаться шавасаны?

— Нет. Шаванасы для слабаков. Тогда ты начнёшь думать. А это испортит всё веселье.

Я вздохнула.

— Ладно, давай.

— Первый вопрос: кому ты первой напишешь, если пропадёт свет?

— Кирилл.

— Второй: кто угадает твой жест в крокодиле?

— Кирилл.

— Третий: чью ошибку ты простишь без обсуждения?

— Степана.

— Четвёртый: с кем сможешь молчать и не чувствовать себя виноватой?

— Степаном.

— И пятый: кто не сделает тебе больно специально?

— Степан.

Нина сложила руки в «намасте» и посмотрела на меня так, будто только что диагностировала редкий вид эмоционального раздвоения.

— Два три. Гости проявили характер и выиграли.

— Я не хочу “дом без огня”.

— А “огонь без дома”? — спокойно уточнила она.

Я молчала. Внутри всё будто повисло между вдохом и выдохом.

Инструктор перешла к следующей позе:

— Уттанасана. Склоняемся к земле. Освобождаем голову от ненужных мыслей.

Нина усмехнулась:

— Слышала? Даже йога тебя уже троллит.

Я не выдержала, убрала коврик, как будто он был спасательным кругом, который вдруг утяжелили камнем.

— Извини, — прошептала я. — Мне надо.

— Конечно надо.

— Спасибо за тест.

Я вышла в коридор, где зеркала и запах мокрых полотенец отражали чужую собранность. В телефоне вспыхнули непрочитанные сообщения. От Кириллатишина, от Степана «Как день?». И вдруг стало ясно: тест не про мужчин. Он про меня. Про то, что я всё ещё балансирую между “люблю” и “удобно”, между “жду” и “иду сама”.

Когда я закрыла за собой дверь студии, воздух на улице показался громче. Лето в Петербурге начиналось мягко, почти по-южному.

* * *

Вечерний поезд гудел, как сердце города, которое никак не решится на ритм. Я смотрела на своё отражение в окне, оно напоминало уставшую версию оптимизма: вроде жива, но уже не спорит с реальностью.

Пальцы сами нашли телефон. «Если ты не занят…» — написала я Степану.

Ответ пришёл мгновенно, будто он всё это время держал сообщение наготове:

«Никогда не занят, если речь о вас. Заезжайте. Ужин, паста и немного вина».

Я усмехнулась. Четкий план, пунктуация на месте, как в договоре. Степан человек, у которого даже чувства наверняка в алфавитном порядке. И всё же в его предсказуемости было что-то странно утешающее.

Может, потому что я устала быть героиней чужих драм”. Хотелось просто быть в чьей-то тишине, где никто не требует финала, а только предлагает поужинать.

И надо после йоги принять душ и переодеться. Вот это точно здравая мысль.

* * *

У Степана было так аккуратно, что даже воздух держал осанку. Каждая вещь знала свое место, и даже стол выглядел так, будто готов дать показания по делу «О порядке и здравом смысле».

Он снял пиджак, закатал рукава, достал тарелки. Движения точные, уверенные, почти юридические.

— Паста простая, — сказал он, ставя передо мной дымящуюся тарелку. — Зато честная. Как свидетели в суде.

— Главное, чтобы без приговора, — ответила я.

— Я обещаю мягкий вердикт, — улыбнулся он.

Мы ели медленно, с тем вниманием, которое обычно оставляют для разговоров. Говорили про всё и ни о чём: клиентов, абсурдные жалобы, «дело о кошке, которая съела документы» и женщину, требующую моральную компенсацию за испорченную тюль. Он рассказывал спокойно, без самолюбования, с легкой иронией, как человек, который умеет держать дистанцию и всё равно быть живым.

Я слушала и вдруг поняла, что это — редкость. Он не спорит, не оценивает, не ловит поводы блеснуть интеллектом. Просто слышит. В какой-то момент я поймала себя на мысли: вот оно, взрослая версия покоя. Не буря, не фейерверк, не история с саундтреком, просто вечер, где никому не нужно оправдываться за то, что ему хорошо.

После ужина он налил вина. Ровно, без жеста соблазна, скорее как символ доверия. Мы сидели напротив друг друга. Я смотрела, как отражение свечи дрожит в бокале, и думала, что иногда покой выглядит подозрительно. Как будто где-то за ним спрятана ловушка.

— Останься, — сказал он вдруг. — Не ради чего-то. Просто потому, что не хочу отпускать тишину.

— Это предложение или вежливость?

— Баланс между тем и другим, — ответил он.

Его голос был ровным, но взгляд с оттенком ожидания.

Я сделала глоток вина, чувствуя, что внутри всё равно начинается драма, тихая, без реплик. Та, где одно слово может перевернуть вечер, как монету между «остаться» и «уйти».

* * *

Он открыл шкаф и достал большую серую футболку с Томом и Джерри.

— Символично, — сказала я, принимая её. — Кот и мышь. Кто из нас кто?

— Посмотрим к утру, — ответил он с лёгкой улыбкой.

Он постелил диван аккуратно, как будто готовил место не для человека, а для аргумента, который должен звучать убедительно. Проверил плед, включил мягкий ночник. Потом замер на секунду в дверях.

— Спокойной ночи, Вика.

— Спокойной, — ответила я, и это слово прозвучало