Перед бурей - Нина Федорова

– Мы одни здесь? Я хочу позабыть обо всём остальном. Пусть остаётся только эта одна комната, снег за окном – и то, что я буду рассказывать. Уже темнеет за окном этого дома. Слышите – опять поднимается ветер. В такой час – к чему обычная жизнь и повседневные мысли? Какая свобода! Этим снегом и этим ветром разорваны все связи, концы брошены к началам – и вдруг видишь целиком свою жизнь. Завтра растает снег, и ничего не останется от этого дня. Со снегом исчезнут следы, кто куда шёл и кто где был. И этот день исчезнет бесследно. Я хочу говорить о себе, чтоб з а п е ч а т л е т ь э т о т д е н ь. Я думаю, я так странно чувствую сегодня потому, что впервые вижу такой снег. Я жила только на юге. Мне не приходилось видеть, чтобы мир вдруг мгновенно так изменился и стал так свободно и независимо прекрасен. Я впервые в этом новом мире, и в нём я ищу себя. Я хочу вспомнить сегодня всю мою жизнь.

Она помолчала, склонив низко голову.

– Меня сегодня вдруг охватила тоска. Сказать «мучительная» мало – смертельная тоска. Мне казалось, я падаю с этим снегом, с ним таю – уходит жизнь, и ничего не остаётся. Я без жизни сегодня, всё прошлое как будто не моё, и мне легко будет рассказывать. Я вижу себя чужой, со стороны. Как мы живём? Привычкой не видеть, не слышать, не замечать. Вас спросят: это ваше кресло? Вы скажете: да, как будто моё. Но вы ошиблись: оно не ваше, оно только чем-то похоже на то, что когда-то было вашим. Но главное – мы не замечаем себя и, чтоб легче жить, научаемся не знать, не видеть, не слышать тех, кто живёт с нами. Но вот сегодня снег похоронил всё. Я осталась одна… Такой вечер— вечер признаний… В этих сумерках, на фоне этого снега проходит картина жизни, и, как с вашим креслом, я отвечаю себе: да, это как будто моя жизнь… и удивляюсь ей. Моя ли?

Она замолчала, и он не отвечал ничего. Он понял её главную мысль. Не жил ли и он, стараясь не видеть, не замечать… Но он недавно решил свою судьбу – жить как все. Он не хотел поддаться очарованию её присутствия, её голоса и того, что она говорила. Он оставался настороже.

– Вам приходилось думать так: жизнь – хаос, нагромождение бессвязных столкновений и случайностей? Движение и хаос – вечные и неизбежные элементы в ней. И человек смешон и жалок, стараясь внести свой маленький, им самим плохо выдуманный порядок и прицепить его к хаосу. Ему не удаётся, конечно. Тогда, махнув рукою, он решает жить как все, уже не глядя по сторонам. Это значит, он «привык» к жизни.

Жорж старался держать свою позицию твёрдо.

– Мне трудно стать на вашу точку зрения, Александра Петровна. В военной школе нас научили именно вере в порядок, в целесообразность и дисциплину.

Немного нагнувшись к нему, она внимательно смотрела на его лицо, не слушая, казалось, того, что он говорил.

Под её взглядом он слегка смутился и покраснел. Но настойчиво стараясь придать беседе поверхностно-светский характер, Жорж шутливо улыбнулся в ответ на её пристальный взгляд.

– Пусть покой не покинет вас никогда, – проговорила медленно Саша. Грациозным, лебединым движением шеи ома отвернулась от него. Она задумчиво смотрела теперь на пламя в камине.

– Внешне я веду спокойную жизнь – не правда ли? – без событий и без волнений. Но это потому, что во мне – большая жадность к жизни. Я готовлюсь. Я ожидаю. Как скупой рыцарь в тёмном подвале с секретным входом перебирает золотые монеты: на это я мог бы купить соседний замок, эти десять червонцев оденут меня в атлас и бархат, я брошу эти – и ко мне побежит первая красавица города, эта мелочь оплатит моих слуг и телохранителей. И он видит всё это как явное, сидя в глухом подвале, под землёй. Так я пересчитываю мои червонцы: здоровье, молодость, мою красоту. Я замужем за полковником Линдером, Карлом Альбертовичем, но я имею мой тайный подвал, там я секретно считаю мои богатства. И я в с ё истрачу, когда настанет день. Я не ищу счастья украдкой, урывками. Я – в подвале моём – строю план, как из жизни сделать один изумительный праздник.

Она замолчала, улыбаясь пленительной улыбкой. Жорж ответил ей в том же любезно-шутливом тоне:

– Но не находите ли вы, Александра Петровна, что, размышляя в подвале, вы теряете золотое время?

– Нет, – ответила она быстро и очень серьёзно. – Что время? Бывает минута длиною в вечность, бывают и пустые годы, десять – как один скучный день. Время придумано человеком. Солнце и не знает о том, что наш день. Я рассчитываю: предо мною ещё двадцать лет молодой жизни. Мне вовсе не надо так много. Мой праздник будет краток, как фейерверк. Я умру прежде, чем он погаснет. Я обдумываю подходящее начало и к нему – подходящий конец. Не надо затягивать жизнь. Уйти хорошо, когда праздник в разгаре, гремит музыка, гости ещё не сбросили масок, ещё нет сора на полу, ещё не пьяны усталые музыканты и не идут слуги с тряпками, вёдрами и метлой, чтобы готовить зал для другого праздника и других гостей… Не хочу видеть оплывших и гаснущих свечей и грязной посуды.

– Нет, как вы рассказываете, Александра Петровна! – Жорж всё держался шутливого тона. – Я уже начинаю бояться и слуг с метлой, и пьяных музыкантов. Но всё-таки – не упускаете ли вы лучший сезон для фейерверка?

– Нет. Я изучаю: сначала теоретически, я для себя составляю каталог земных радостей и их сравнительную расценку, знаете, нечто вроде двойной бухгалтерии человеческих возможностей, чтоб потом не сделать ошибки. Знаток-коллекционер не кидается покупать что попало, но отдаёт всё состояние за один шедевр. Игрок не садится к столу, не посмотрев, кто его партнёры.

Голос Саши был одним из великих её очарований. Ни у кого больше не бы до такого голоса. Он менялся по мере того, как она говорила: то снижался до чуть слышного шёпота, то взлетал, и звенел, и дрожал, как струны арфы. Её голос всегда говорил больше, чем её слова. В обычной фразе вдруг появлялась неожиданная интимность, такая нежность, что у слушателя захватывало дыхание, словно вот-вот она откроет ему ряд чудесных секретов, его подхватывала волна необыкновенной, беспричинной радости – а Саша говорила только о погоде.

И словно приглашённый в ласковый мир её внимания,