Господа Головлевы - Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

class="p1">– Всеведущий, всеблагий, всемогущий, вездесущий, – продолжает Аннинька.

– Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камобежу? аще взыду на небо – тамо еси, аще сниду во ад – тамо еси…

– Вот и ты бы так отвечал, – с эполетами теперь был бы. А ты, Володя, что с собой думаешь?

Володя багровеет и молчит.

– Тоже, видно: «и святому духу»! Ах, детки, детки! На вид какие вы шустрые, а никак науку преодолеть не можете. И добро бы отец у вас баловник был… что, как он теперь с вами?

– Все то же, бабушка.

– Колотит? А я ведь слыхала, что он перестал драться-то?

– Меньше, а все-таки… А главное, надоедает уж очень.

– Этого я что-то уж и не понимаю. Как это отец надоедать может?

– Очень, бабушка, надоедает. Ни уйти без спросу нельзя, ни взять что-нибудь… совсем подлость!

– А вы бы спрашивались! язык-то, чай, не отвалится!

– Нет уж. С ним только заговори, он потом и не отвяжется. Постой да погоди, потихоньку да полегоньку… уж очень, бабушка, скучно он разговаривает!

– Он, бабушка, за нами у дверей подслушивает. Только на днях его Петенька и накрыл…

– Ах вы, проказники! Что ж он?

– Ничего. Я ему говорю: это не дело, папенька, у дверей подслушивать; пожалуй, недолго и нос вам расквасить! А он: ну-ну! ничего, ничего! я, брат, яко тать в нощи!

– Он, бабушка, на днях яблоко в саду поднял да к себе в шкапик и положил, а я взял да и съел. Так он потом искал его, искал, всех людей к допросу требовал…

– Что это! скуп, что ли, он очень сделался?

– Нет, и не скуп, а так как-то… пустяками все занимается. Бумажки прячет, паданцев ищет…

– Он всякое утро проскомидию у себя в кабинете служит, а потом нам по кусочку просвиры дает… черствой-пречерствой! Только мы однажды с ним штуку сделали: подсмотрели, где у него просвиры лежат, надрезали в просвире дно, вынули мякиш да чухонского масла и положили!..

– Однако ж, вы тоже… головорезы!

– Нет, вы представьте на другой день его удивленье! Просвира, да еще с маслом!

– Чай, на порядках досталось вам!

– Ничего… Только целый день плевался и все словно про себя говорил: шельмы! Ну, мы, разумеется, на свой счет не приняли. А ведь он, бабушка, вас боится!

– Чего меня бояться… не пугало, чай!

– Боится – это верно; думает, что вы проклянете его. Он этих проклятиев – страх как трусит!

Арина Петровна задумывается. Сначала ей приходит на мысль: а что, ежели и в самом деле… прокляну? Так-таки возьму да и прокляну… прроклиннаю!! Потом на смену этой мысли поступает другой, более насущный вопрос: что-то Иудушка? какие-то проделки он там, наверху, проделывает? так, чай, и извивается! Наконец ее осеняет счастливая мысль.

– Володя! – говорит она, – ты, голубчик, легонький! сходил бы потихоньку да подслушал бы, что у них там?

– С удовольствием, бабушка.

Володенька на цыпочках направляется к дверям и исчезает в них.

– Как это вы к нам сегодня надумали? – начинает Арина Петровна допрашивать Петеньку.

– Мы, бабушка, давно собирались, а сегодня Улитушка прислала с нарочным сказать, что доктор был и что не нынче, так завтра дядя непременно умереть должен.

– Ну, а насчет наследства… был у вас разговор?

– Мы, бабушка, целый день все об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было – нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, Бог знает от кого – ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так-то, брат!

– Ишь ведь какой! Замужем, чай, тетенька-то была; коли что и было – все муж прикрыл!

– Право, бабушка. И всякий раз, как мы мимо Горюшкина едем, всякий-то раз он эту историю поднимает! И бабушка Наталья Владимировна, говорит, из Горюшкина взята была – по всем бы правам ему в головлевском роде быть должно; ан папенька, покойник, за сестрою в приданое отдал! А дыни, говорит, какие в Горюшкине росли! По двадцати фунтов весу – вот какие дыни!

– Уж в двадцать фунтов! чтой-то я об таких не слыхивала! Ну, а насчет Дубровина какие его предположения?

– Тоже в этом роде. Арбузы да дыни… пустяки всё! В последнее время, впрочем, все спрашивал: а как вы, детки, думаете, велик у брата Павла капитал? Он, бабушка, уж давно все вычислил: и выкупной ссуды сколько, и когда имение в опекунский совет заложено, и сколько долгу уплачено… Мы и бумажку видели, на которой он вычисления делал, только мы ее, бабушка, унесли… Мы его, бабушка, этой бумажкой чуть с ума не свели! Он ее в стол положит, а мы возьмем да в шкап переложим; он в шкапу на ключ запрет, а мы подберем ключ да в просвиры засунем… Раз он в баню мыться пошел, – смотрит, а на полке бумажка лежит!

– Веселье у вас там!

Возвращается Володенька; все глаза устремляются на него.

– Ничего не слыхать, – сообщает он шепотом, – только и слышно, что отец говорит: безболезненны, непостыдны, мирны, а дядя ему: уйди, кровопивец!

– А насчет «распоряжения»… не слыхал?

– Кажется, было что-то, да не разобрал… Очень уж, бабушка, плотно отец дверь захлопнул. Жужжит – и только. А потом дядя вдруг как крикнет: «у-уй-дди!» Ну, я поскорей-поскорей, да и сюда!

– Хоть бы сиротам… – тоскует в раздумье Арина Петровна.

– Уж если отцу достанется, он, бабушка, никому ничего не даст, – удостоверяет Петенька, – я даже так думаю, что он и нас-то наследства лишит.

– Не в могилу же с собой унесет?

– Нет, а какое-нибудь средство выдумает. Он намеднись недаром с попом поговаривал: а что, говорит, батюшка, если бы вавилонскую башню выстроить – много на это денег потребуется?

– Ну, это он так… может, из любопытства…

– Нет, бабушка, проект у него какой-то есть. Не на вавилонскую башню, так в Афон пожертвует, а уж нам не даст!

– А большое, бабушка, у отца имение будет, когда дядя умрет? – любопытствует Володенька.

– Ну, это еще Богу известно, кто прежде кого умрет.

– Нет, бабушка, отец наверно рассчитывает. Давеча, только мы до дубровинской ямы доехали, он даже картуз снял, перекрестился: слава Богу, говорит, опять по своей земле поедем!

– Он, бабушка, все уж распределил. Лесок увидал: вот, говорит, кабы на хозяина – ах, хорош бы был лесок! Потом на покосец посмотрел: ай да покосец! смотри-ка, смотри-ка, стогов-то что наставлено! тут прежде конный заводец был.

– Да, да… и лесок и покосец – все ваше, голубчики, будет! – вздыхает Арина Петровна, – батюшки! да, никак, на лестнице-то скрипнуло!

– Тише, бабушка, тише! Это он… яко тать в нощи… у дверей подслушивает.

Наступает молчание; но тревога оказывается ложною. Арина Петровна вздыхает и шепчет про себя: ах, детки, детки! Молодые люди в упор глядят на сироток, словно пожрать их хотят; сиротки молчат и завидуют.

– А вы, кузина, мамзель Лотар видели? – заговаривает Петенька.

Аннинька и Любинька взглядывают друг на друга, точно спрашивают, из истории это или из географии.

– В «Прекрасной Елене»… она на театре Елену играет.

– Ах да… Елена… это Парис? «Будучи прекрасен и молод, он разжег сердца богинь»… Знаем! знаем! – обрадовалась Любинька.

– Это, это самое и есть. А как она: cas-ca-ader, ca-as-ca-der выделывает… прелесть!

– У нас давеча доктор все «кувырком» пел.

– «Кувырком» – это покойная Лядова… вот, кузина, прелесть-то была! Когда умерла, так тысячи две человек за гробом шли… думали, что революция будет!

– Да ты об театрах, что ли, болтаешь? – вмешивается Арина Петровна, – так им, мой друг, не по театрам ездить, а в монастырь…

– Вы, бабушка, все нас в монастыре похоронить хотите! – жалуется Аннинька.

– А вы, кузина, вместо монастыря-то, в Петербург укатите. Мы вам там все покажем!

– У них, мой друг, не удовольствия на уме должны быть, а божественное, – продолжает наставительно Арина Петровна.

– Мы их, бабушка, в Сергиеву пустынь на лихаче прокатим, – вот и божественное будет!

У сироток даже глазки разгорелись и кончики носиков покраснели при этих словах.

– А как, говорят, поют у Сергия! – восклицает Аннинька.

– Сем уж, кузина, возьмите. Трисвятую песнь припевающе – даже отец так не споет.