Джозеф Конрад - Теневая черта

Тотчас же на шканцах поднялось движение, послышался испуганный шепот. Чей-то страдальческий голос крикнул в темноте под нами:

— Кто это там сошел с ума?

Быть может, они подумали, что это их капитан! Бежать — не то слово, чтобы изобразить самый быстрый шаг, на какой были способны эти бедняги, но в поразительно короткое время все люди на судне, еще державшиеся на ногах, добрались до юта.

Я крикнул им:

— Это старший помощник. Пусть кто-нибудь из вас придержит его…

Я ждал, что это предприятие окончится ужасной дракой, но мистер Бернс сразу оборвал свой насмешливый визг и свирепо повернулся к ним, крича:

— Ага! Собаки! Что, заговорили? Я думал, вы немые.

Ну, так смейтесь же! Смейтесь, говорю вам. Ну ж, е — все вместе. Раз, два, три — смейтесь!

Последовало молчание, молчание такое глубокое, что было бы слышно, если бы булавка упала на палубу.

Затем невозмутимый приятный голос Рэнсома произнес:

— Я думаю, он потерял сознание, сэр… — Маленькая неподвижная кучка людей зашевелилась с тихим ропотом облегчения. — Я подхватил его под мышки. Возьмите его кто-нибудь за ноги.

Да. Это было облегчение. Он замолчал на время — на время. Я бы не перенес другого взрыва этого безумного хохота. Я был уверен в этом, и как раз в это время Гэмбрил, суровый Гэмбрил, угостил нас другим вокальным номером. Он начал требовать смены. Его голос жалобно ныл в темноте:

— Пусть кто-нибудь придет сюда. Я больше не могу.

Оно сейчас опять двинется, а я не могу…

Я сам бросился на ют, встретив по дороге сильный порыв ветра, приближение которого ухо Гэмбрила уловило издали. Паруса грот-мачты надулись с шумом, похожим на ряд заглушенных выстрелов, смешанных с тихими стонами рангоута. Я поспел как раз вовремя, чтобы схватить штурвал, между тем как Френчи, последовавший за мной, подхватил падающего Гэмбрила. Он оттащил его в сторону, посоветовал ему лежать смирно и затем подошел сменить меня, спокойно спрашивая:

— Как держать, сэр?

— Пока прямо на ветер. Я сейчас прикажу, чтобы зажгли свет.

Но, сделав несколько шагов, я встретил Рэнсома, несущего запасную нактоузную лампу. Этот человек замечал все, заботился обо всем, каждым своим движением подбадривал окружающих. Проходя мимо меня, он успокоительным тоном заметил, что показываются звезды. Так оно и было. Ветер омывал закопченное небо, пробивался сквозь вялое молчание моря.

Ограда ужасной- неподвижности, окружавшая нас столько дней, словно мы были прокляты, была сломана.

Я чувствовал это. Я опустился на комингс светового люка. Легкая белая полоска пены, тонкая, очень тонкая, появилась у борта. Первая с незапамятных — с незапамятных! — времен. Я мог бы ликовать, если бы не чувство вины, втайне не покидавшее меня ни на минуту.

Рэнсом остановился передо мной.

— Что с мистером Бернсом? — тревожно спросил я. — Все еще без сознания?

— Да, сэр… странно. — Рэнсом был, очевидно, в недоумении. — Он не сказал ни слова, и глаза у него закрыты. Но, по-моему, это больше похоже на крепкий сон.

Я принял такую точку зрения, как наименее неприятную или по крайней мере наименее хлопотную. В обмороке или в глубоком сне, мистера Бернса приходилось пока предоставить самому себе. Рэнсом вдруг сказал:

— Я думаю, вам нужно пальто, сэр.

— Я тоже так думаю, — вздохнул я.

Но я не пошевельнулся. Что мне было нужно, так это новые руки и ноги. Мои были совершенно бесполезны, окончательно изношены. Они даже не болели. Но я всетаки встал, чтобы надеть пальто, когда Рэнсом принес его мне. А когда он предложил "взять Гэмбрила на бак", я сказал:

— Отлично. Я помогу вам спустить его на главную палубу.

Оказалось, что я в состоянии помочь. Мы вдвоем приподняли Гэмбрила. Он пытался держаться мужественно, но все время жалобно спрашивал:

— Вы не уроните меня, когда дойдем до трапа? Вы не уроните меня, когда дойдем до трапа?

Ветер крепчал и дул ровно, ровно, все в попутную сторону. На рассвете, без конца перекладывая руль, мы добились того, что фока-реи сами встали прямо (вода оставалась все такой же гладкой), а затем мы стали крепить. Из четырех человек, бывших со мной ночью, я видел теперь только двоих. Я не спрашивал об остальных. Они свалились. Я надеялся, что только на время.

Наша работа на баке заняла несколько часов: двое матросов, бывших со мной, двигались так медленно и должны были так часто отдыхать. Один из них заметил, что "каждая проклятая вещь на судне весит в сто раз больше, чем ей полагается". Это была единственная жалоба, произнесенная вслух. Не знаю, что бы мы делали без Рэнсома. Он работал с нами, тоже молча, с застывшей на губах легкой улыбкой. Время от времени я бормотал ему: "Держитесь, Рэнсом!", "Полегче, Рэнсом!" — и получал в ответ быстрый взгляд.

Когда мы сделали все, что могли, он исчез в свой камбуз. Немного погодя, обходя судно, я заметил его в открытую дверь. Он сидел на ящике перед печью, прислонившись головой к переборке. Глаза его были закрыты, ловкие руки придерживали расстегнутую тонкую бумажную рубашку, трагически обнажавшую могучую грудь, тяжело вздымавшуюся в мучительных вздохах.

Он не слышал моих шагов.

Я тихонько отошел и отправился прямо на ют сменить Френчи, который казался теперь совсем больным.

Он доложил мне курс по всем правилам и попытался отойти бодрым шагом, но два раза сильно пошатнулся прежде, чем скрыться из виду.

И тогда я остался на юте в полном одиночестве, правя своим судном, которое неслось по ветру, весело подпрыгивая и даже слегка кренясь. Вскоре предо мной появился Рэнсом с подносом. При виде еды я вдруг почувствовал сильный голод. Он встал за штурвал, а я сел на банкетку, чтобы съесть свой завтрак.

— Этот ветер, видно, прикончил наших ребят, — пробормотал он. — Он уложил их всех — всех до одного.

— Да, — сказал я. — Кажется, вы и я единственные годные на что-нибудь люди на борту.

— Френчи говорит, что еще попрыгает. Не знаю.

Вряд ли его хватит надолго, — продолжал Рэнсом со своей грустной улыбкой. — Славный человечек. Но что, если ветер повернет, когда мы подойдем к берегу, — что нам тогда делать, сэр?

— Если ветер резко повернет, когда мы будем у самой земли, судно или будет выброшено на берег, или потеряет мачты, или случится то и другое. Мы ничего не можем поделать с ним. Оно теперь летит с нами. Все, что мы можем сделать, это править. Это судно без экипажа.

— Да. Всех уложило, — спокойно повторил Рэнсом. — Я время от времени заглядываю к ним, но мало что могу для них сделать.

— Я, и судно, и все, кто на борту, в большом долгу у вас, Рэнсом, — с жаром сказал я.

Он сделал вид, что не слышит, и молча правил, пока я не сменил его. Он передал мне штурвал, взял поднос и на прощание сообщил, что мистер Бернс проснулся и, как видно, собирается выйти на палубу.

— Я не знаю, как его удержать, сэр. Я не могу оставаться внизу все время.

Было очевидно, что он не может. И в самом деле, мистер Бернс притащился наверх, с трудом передвигаясь в своем огромном пальто. Я смотрел на него с весьма понятным ужасом. Иметь его возле себя и слушать его бред о проделках мертвеца в то время, как я должен править дико несущимся судном, было довольно жуткой перспективой.

Но первые его замечания были вполне разумны как по смыслу, так и по тону. По-видимому, он не помнил ночной сцены. А если и помнил, то ни разу не выдал себя.

Он вообще говорил немного. Он сидел на световом люке и сначала казался тяжко больным, но этот сильный ветер, уложивший последних моих матросов, как будто с каждым порывом вдувал в его тело новый запас сил.

Он оживал у меня на глазах.

Чтобы испытать его нормальность, я нарочно намекнул на покойного капитана и очень обрадовался, увидя, что мистер Бернс не проявил к этой теме особенного интереса. Он вкратце повторил старую повесть о преступлениях свирепого злодея, мстительно смакуя ее, но затем неожиданно заключил:

— Я думаю, сэр, что его мозг начал сдавать за год или больше до того, как он умер.

Чудесное исцеление. Я не мог отнестись к нему с тем восхищением, какого оно заслуживало, так как мне приходилось отдавать все свое внимание управлению судном.

В сравнении с безнадежною вялостью предыдущих дней это была головокружительная скорость. От форштевня расходились два гребня пены; ветер пел бурную песню, которая при других обстоятельствах выражала бы для меня всю радость жизни. Каждый раз, как убранный грот начинал заполаскивать и грозил разорваться в лоскутья, задевая о такелаж, мистер Бернс опасливо посматривал на меня.

— Что же я могу сделать, мистер Бернс? У нас нет сил ни крепить его, ни поставить. Я только хотел бы, чтобы эта старая тряпка разлетелась в клочья, и конец делу. Эта адская трескотня выводит меня из себя.

Мистер Бернс заломил руки и вдруг вскричал: