Злые духи - Евдокия Аполлоновна Нагродская

Ремина передернуло. Он почувствовал сразу удар, который он всегда испытывал, но, взглянув в приподнятое личико Доры, он все словно забыл. Глаза ее были так наивно ласковы и выражали такую нежность, на этих глазах навернулись слезы, а очаровательный розовый ротик так мило раскрылся, что Ремин почувствовал умиление, ему захотелось погладить эту женщину по головке, как маленькую девочку, и утереть ее слезы.

Он взял ее руку, поднес к своим губам и тихонько сказал:

– Не говорите никогда об этом.

– Да, да! Ради бога, простите меня! Я такая неосторожная… я никогда… Да, да, конечно, ни слова.

Она наклонила голову – смущенная, прелестная и трогательная.

Он сидел, любуясь ею и продолжая держать ее руку, которую она не отнимала.

В этот момент между публикой произошло движение: на средину комнаты вышли две совершенно обнаженные женщины. Начался танец.

Под звуки танго женщины сплетались, расходились, принимали позы.

Эти позы делались все более нескромными, и в зале послышались восклицания и даже как будто ржание.

Два толстых немца, заслонив это зрелище от других своими широкими спинами, то подскакивали, то приседали, слегка повизгивая, напоминая привязанных на веревку псов.

Ремин посмотрел на Дору.

Она глядела куда-то вбок, будто стараясь не видеть, и лицо ее залилось краской.

– Вась это не шокирует? – спросил Ремин.

– За кого вы меня принимаете? – вдруг обиженно заговорила она. – Неужели вы считаете меня за какую-то отсталую буржуазку, которую может шокировать красота. Красота всегда величественна и прекрасна, где бы она ни проявлялась. – И Дора захлопала танцовщицам, которые, закончив свой номер, упали на ковер уже совершенно в порнографической позе.

Восклицания, подобные ржанию, усилились, покрываемые аплодисментами. Тамара ходила между группами гостей, громко восхищаясь и что-то шепча некоторым.

Подойдя к Доре, она тоже шепнула ей что-то, от чего ту слегка передернуло, но она сделала над собой усилие, растерянно улыбнулась и сказала:

– Да, да, я это понимаю.

К Ремину подошел высокий пожилой человек – эмигрант-писатель.

– Я сегодня сделал вывод, – сказал он со своей обычной невеселой усмешкой. – Что то, что здесь показывали, всякий может видеть когда угодно за два франка, но людей забавляет и привлекает именно то, что это делается на публике. Ну, положим, мужчин я понимаю еще, но вы, женщины, зачем платите за это десять франков, когда вы голых женщин в России, в торговых банях, за двугривенный сотню можете видеть.

– Э, земляк, – вмешалась Тамара. – Вы все еще в шестидесятых годах живете! Мы ушли, мы иначе смотрим!

И они заспорили.

Везде говорили громко. Распивали вино, что-то напевали, курили и почти никто не обращал внимания на негра в красном фраке, который выделывал замысловатые па под музыку кэк-уока.

От жары и табачного дыма было трудно дышать, а в открытое окно веяло сыростью и свежим воздухом, там виднелись верхние этажи домов, снизу освещенные электрическими фонарями, и клочок темно-бархатного неба, усеянного звездами.

– Не пора ли домой? – ласково спросил Ремин, посмотрев в слегка побледневшее лицо Доры.

– Да, да! – быстро поднялась она и торопливо стала натягивать длинные шведские перчатки.

* * *

Дора пожелала пройтись пешком.

Настроение Ремина делалось все веселее и веселее.

Он говорил, шутил и даже слегка злословил насчет «четвергов» m-lle Парду.

Ему захотелось смеяться, школьничать.

Дойдя до площади de la Concorde, он весело сказал:

– Как хорошо.

Она остановилась и, посмотрев кругом, спросила:

– Вам нравится? Но это не старина, это все новое…

– А не все ли равно? Мне сегодня так хорошо, так весело, я чувствую себя юным, гимназистом каким-то, хочется бежать… Побежим, Дарья Денисовна! Смотрите, какой широкий и гладкий тротуар, кажется он сам полетит нам под ноги.

Он схватил ее за руку, и она сделала шаг, чтобы бежать, но сейчас же опомнилась и обидчиво сказала:

– Что за странная идея? Что с вами?

– Разве, Дарья Денисовна, у вас не бывает минут беспричинной радости, когда кругом все кажется прекрасным? Эта площадь сейчас – самая лучшая площадь в мире. Величественно, просторно, нарядно… Террасы Тюильри внушительно темнеют, фонари так красиво разбежались по площади! Это самое лучшее место, в самом лучшем городе, а вы милая, прелестная Дарья Денисовна! Отчего же мне не радоваться? Если моя радость выражается немного бурно, так это потому, что я давно не радовался.

– Как это странно, я думала, судя по вашей картине, что вы разочарованный и меланхолик и… – сказала она, словно обиженная.

– И вы во мне разочаровались? – спросил он смеясь.

– Ах, какие глупости! Не все ли вам равно… Но мне кажется, что если художник… ну, весел, доволен, он неглубокий человек и не может написать хорошей картины.

– А я как раз, идя с вами, думал, что хорошо бы написать картину, веселую, радостную, где все смеется в свете солнца, а среди картины написать вас… И посвятить эту картину вам. Вы позволите?

– Конечно, – сказала она, недоверчиво посмотрев на Ремина, и, помолчав, прибавила:

– Я совсем не умею веселиться.

Он засмеялся.

– Вы смеетесь надо мной! – И она вырвала у него руку.

– Дарья Денисовна! Я смеюсь, но смеюсь радостно, как дикарь, который видит перед собой прелестную райскую птичку.

Она сердито дернула плечиком и пошла вперед.

– Ну за что вы на меня рассердились – спрашивал он, но она молчала и ускоряла шаги.

Когда они остановились перед решеткой дома, она повернулась к нему и сердито сказала:

– Что за странный тон, которым вы говорите со мной? Точно я девчонка какая-то.

– Простите меня, вы сказали, что веселые люди – неглубоки, но я не верю этому, что же мне делать, когда, сам не знаю почему, в вашем присутствии меня охватывает радость, глубокая радость… Ну не сердитесь и скажите мне доброе слово на прощанье.

Он смотрел на нее веселыми, влюбленными глазами, умоляюще сложив руки.

– Какой вы странный, – произнесла она нерешительно. – Меня сердит, что вы меня как-то заставляете говорить глупости… Я не хочу говорить с вами, – вдруг опять обиделась она и решительно позвонила у решетки.

– Ну что же мне бедному теперь делать? – с комическим отчаянием воскликнул он. – Вы были моим добрым духом, навеяли мне радость и веселье, а теперь повергаете меня, как говорится, в бездну отчаяния. Хорошо – я стану на колени здесь, на тротуаре, и пусть потомки найдут мой скелет, вросший в асфальт!

И Ремин опустился на тротуар.