Золотой век русской поэзии - Вильгельм Карлович Кюхельбекер

Как часто в тишине, весь занятый тобою,

В лесах, где Жувизи[95] гордится над рекою

И Сейна[96] по цветам льет сребряный кристалл,

Как часто средь толпы и шумной и беспечной,

В столице роскоши[97], среди прелестных жен,

Я пенье забывал волшебное сирен

И мыслил о тебе лишь в горести сердечной.

   Я имя милое твердил

   В прохладных рощах Альбиона

И эхо называть прекрасную учил

   В цветущих пажитях Ричмона[98].

Места прелестные и в дикости своей,

О камни Швеции, пустыни скандинавов,

Обитель древняя и доблестей и нравов!

Ты слышала обет и глас любви моей,

Ты часто странника задумчивость питала,

Когда румяная денница отражала

И дальные скалы гранитных берегов,

И села пахарей, и кущи рыбаков

   Сквозь тонки утренни туманы

На зе́ркальных водах пустынной Троллетаны[99].

Исполненный всегда единственно тобой,

С какою радостью ступил на брег отчизны!

«Здесь будет, – я сказал, – душе моей покой.

Конец трудам, конец и страннической жизни».

Ах, как обманут я в мечтании моем!

Как снова счастье мне коварно изменило

   В любви и дружестве… во всем,

      Что сердцу сладко льстило,

Что было тайною надеждою всегда!

Есть странствиям конец – печалям никогда!

В твоем присутствии страдания и муки

   Я сердцем новые познал.

   Они ужаснее разлуки,

Всего ужаснее! Я видел, я читал

В твоем молчании, в прерывном разговоре,

   В твоем унылом взоре,

В сей тайной горести потупленных очей,

В улыбке и в самой веселости твоей

   Следы сердечного терзанья…

Нет, нет! Мне бремя жизнь! Что в ней без упованья?

      Украсить жребий твой

Любви и дружества прочнейшими цветами,

Всем жертвовать тебе, гордиться лишь тобой,

Блаженством дней твоих и милыми очами,

Признательность твою и счастье находить

   В речах, в улыбке, в каждом взоре,

Мир, славу, суеты протекшие и горе —

Все, все у ног твоих, как тяжкий сон, забыть!

Что в жизни без тебя? Что в ней без упованья,

Без дружбы, без любви – без идолов моих?..

   И муза, сетуя, без них

   Светильник гасит дарованья.

〈1815〉

«С отвагой на челе и с пламенем в крови…»

С отвагой на челе и с пламенем в крови

Я плыл, но с бурей вдруг предстала смерть ужасна!

О юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна!

   Вверяйся челноку! плыви!

〈1817–1818〉

К творцу «Истории Государства Российского»[100]

Когда на играх Олимпийских,

В надежде радостных похвал,

Отец истории[101] читал,

Как грек разил вождей азийских

И силы гордых сокрушал, —

Народ, любитель шумной славы,

Забыв ристанье и забавы,

Стоял и весь вниманье был.

Но в сей толпе многонародной

Как старца слушал Фукидид[102],

Любимый отрок аонид,

Надежда крови благородной!

С какою жаждою внимал

Отцов деянья знамениты

И на горящие ланиты

Какие слезы проливал!

И я так плакал в восхищенье,

Когда скрижаль твою читал

И гений твой благословлял

В глубоком, сладком умиленье…

Пускай талант не мой удел!

Но я для муз дышал недаром,

Любил прекрасное и с жаром

Твой гений чувствовать умел.

〈1818〉

«Есть наслаждение и в дикости лесов103…»

Есть наслаждение и в дикости лесов[103],

   Есть радость на приморском бреге,

И есть гармония в сем говоре валов,

   Дробящихся в пустынном беге.

Я ближнего люблю, но ты, природа-мать,

   Для сердца ты всего дороже!

С тобой, владычица, привык я забывать

   И то, чем был, как был моложе,

И то, чем ныне стал под холодом годов.

   Тобою в чувствах оживаю:

Их выразить душа не знает стройных слов,

   И как молчать об них – не знаю.

〈1819–1820〉

Изречение Мельхиседека

   Ты знаешь, что изрек,

Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?

   Рабом родится человек,

   Рабом в могилу ляжет,

   И смерть ему едва ли скажет,

Зачем он шел долиной чудной слез,

   Страдал, рыдал, терпел, исчез.

〈1821〉

К. Ф. Рылеев

К временщику

Подражание Персиевой сатире «К Рубеллию»[104]

Надменный временщик[105], и подлый и коварный,

Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,

Неистовый тиран родной страны своей,

Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!

Ты на меня взирать с презрением дерзаешь

И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!

Твоим вниманием не дорожу, подлец;

Из уст твоих хула – достойных хвал венец!

Смеюсь мне сделанным тобой уничиженьем!

Могу ль унизиться твоим пренебреженьем,

Коль сам с презрением я на тебя гляжу

И горд, что чувств твоих в себе не нахожу?

Что сей кимвальный звук[106] твоей мгновенной славы?

Что власть ужасная и сан твой величавый?

Ах! лучше скрыть себя в безвестности простой,

Чем, с низкими страстьми и подлою душой,

Себя, для строгого своих сограждан взора,

На суд их выставлять, как будто для позора!

Когда во мне, когда нет доблестей прямых,

Что пользы в сане мне и в почестях моих?

Не сан, не род – одни достоинства почтенны;

Сеян![107] и самые цари без них – презренны;

И в Цицероне мной не консул – сам он чтим

За то, что им спасен от Катилины Рим…[108]

О муж, достойный муж! почто не можешь, снова

Родившись, согражда́н спасти от рока злого?

Тиран, вострепещи! родиться может он,

Иль Кассий, или Брут, иль враг царей Катон![109]

О, как на лире