Золотая чаша - Генри Джеймс

сделал, о том, как много он значил для нее, о том, что он, помимо того, что был всегда идеальным папочкой, представляет собой в глазах обоих полушарий Земли; наверное, он хотел напомнить ей обо всем этом и – как это называется? – не без оснований. «Преуспевающий» бизнесмен, щедрый меценат, очаровательный оригинал, бесстрашный и своенравный, великий гражданин своей страны, самозабвенный коллекционер и непогрешимый авторитет в области изящных искусств – таким он был, и таким его сейчас увидела Мегги, пораженная внезапной мыслью: ведь все это тоже необходимо принимать в расчет, когда думаешь о нем, не важно, с жалостью или с восхищенной завистью. Он вдруг словно показался ей выше ростом. У нее и прежде не раз случались такие озарения, но никогда они не бывали такими яркими и почти укоризненными. Отчасти причиной тому его тихая молчаливость, неотъемлемая составная часть всех сторон его жизни – его успеха, его оригинальности, его скромности, его неподражаемого равнодушия к светскому обществу, его непостижимой неисчерпаемой энергии; возможно, именно благодаря этой своей особенности – тем более что в данном случае она являлась результатом сознательного усилия – мистер Вервер занимал в глазах дочери такое место, какого в собственных его глазах не занимало ни одно, даже самое бесценное произведение искусства. Несколько долгих мгновений впечатление Мегги становилось все сильнее, как это бывает с типичным ценителем древностей в тиши музейного зала при созерцании освященного временем экспоната, гордости всего каталога, украшенного табличкой с названием и датой. Просто удивительно, сколько разных качеств открылось ей в нем при этом внимательном взгляде. Он силен – это самое главное. Он уверен – уверен в себе всегда и неизменно, о чем бы ни шла речь. Почему-то особенно сейчас это качество представилось неотделимым от другого его свойства, которое ему не раз случалось доказывать – безошибочного чутья на все редкое и подлинное. Но что более всего бросалось в глаза – то, как он потрясающе молод; вот что венчало в ту минуту впечатление Мегги, да иначе и быть не могло. Не успела Мегги опомниться, как ее подхватило и вознесло куда-то ввысь сознание того, что он попросту великий, и глубокий, и возвышенный маленький человек, и что любить его с нежностью означает не больше и не меньше, как любить его с гордостью. И вместе с этим к ней пришло странное чувство внезапного и безмерного облегчения. Ее отец – никакой не неудачник и никогда им не будет; эта мысль очистила происходящее от всей налипшей мерзости, словно оба они вышли из своего испытания преображенными, но по-прежнему едиными, по-прежнему с улыбкой, в которой почти не было боли. Как будто новое доверие утвердилось между ними, и еще через минуту Мегги стало ясно, почему. Не потому ли, что на этот раз он и сам думал о ней как о своей дочери и в эти безмолвные секунды испытывал ее – в самом ли деле она плоть от плоти его и кость от кости? Ну а тогда, если она в самом деле не дитя слабости, вместе со своей маленькой и вполне осознанной страстью, на что только у нее не хватит сил? Эта мысль все росла, поднимала ее все выше и выше. Значит, и она никакая не неудачница, совсем даже наоборот; его сила – ее сила, ее гордость – его гордость, и оба они вместе порядочные люди и полностью в своем праве. И когда она наконец ответила ему, все это уместилось в ее ответе.

– Я верю тебе больше, чем кому угодно другому.

– Вообще кому угодно другому?

Мегги заколебалась – это могло значить так много! Но ведь сомнений нет, тысячу раз нет!

– Вообще кому угодно другому.

Теперь ей нечего было скрывать, и она прямо взглянула ему в глаза; потом продолжала:

– И я думаю, ты веришь мне точно так же.

Целую минуту он молча смотрел на нее, но когда наконец заговорил, то с единственно верной интонацией.

– Да, примерно так же.

– Ну, тогда?..

Она как будто предлагала закончить этот разговор раз и навсегда и никогда больше к нему не возвращаться.

– Ну, тогда!..

Он протянул к ней обе руки, и, когда она схватила их в свои, он притянул ее к своей груди и крепко обнял. Так он держал ее долго, и она изо всех сил прижималась к нему; но как ни тесно было их объятие, царственное и почти суровое, оно не было омрачено такой отвратительной нелепостью, как слезы.

14

Вспоминая тот разговор в парке, Мегги не раз задумывалась о том, что справиться с ним помогло им обоим происшествие, случившееся за несколько дней до этого, когда ее застали в нежных и дружеских объятиях мачехи. Отец вернулся в гостиную как раз вовремя, чтобы увидеть это проявление чувств. Не остались также в стороне ее муж и Ассингемы, которые вышли из бильярдной одновременно с мистером Вервером, прервав на время партию в карты. Мегги уже тогда понимала, как много может значить такое обилие свидетелей для успеха ее замыслов; тем более что в первый момент никто из них не решился как-либо прокомментировать увиденное, и, таким образом, весь эпизод приобрел оттенок священной церемонии, совершающейся в глубоком и единодушном молчании. В конце концов, пожалуй, вышла даже маленькая неловкость – заметив, что на них смотрят, Мегги отскочила от Шарлотты, точно их застали за каким-то нелепым и смешным занятием. С другой стороны, зрители, судя по их виду, никак не ожидали от обеих дам подобных взаимных излияний, несмотря на их близкое родство, и, разрываясь между сочувствием и насмешкой, вероятно, пришли к выводу, что любое замечание по этому поводу, выраженное словами или смехом, неизбежно покажется вульгарным, если только не будет умно свыше всякой меры. Как видно, сценка с участием двух молодых жен напоминала бурное примирение рассорившихся подружек, какое принято считать обычным делом, особенно если подружки эти непробиваемо глупы; но выкажи отец, Америго или Фанни Ассингем радость по случаю восстановления мира, это подразумевало бы их осведомленность о наличии каких-либо оснований для ссоры. Каждый из наблюдающих увидел что-то свое в этом инциденте, увидел даже слишком много, но ни один не мог ничего сказать без явственно звучащего подтекста: «Посмотрите на наших милых душечек – слава богу, они больше не ссорятся!» «Ссориться? Да разве мы ссорились?» – принуждены были бы ответить милые душечки, после чего всем присутствующим пришлось бы основательно поломать голову над тем, как им всем выйти из создавшегося положения.