Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

Я удивлю тебя, любезная Лора. Зная, что этот предатель способен на все и что мужу известен мой образ мыслей, я последовала велению сердца, и обо всем рассказала господину Трисмегисту. Не желая клеймить себя пороками, не разъевшими до глубины мое сердце, я сделала признания, которые были бы мучительны для всякой другой, но дались мне совсем легко, ибо меня ободряла доброта человека, внимавшего мне.

— Благодарю вас за вашу искренность, Зефира, — промолвил он, когда я кончила, — благодарю вас за то, что вы не сделали мне этих признаний до вашей сегодняшней беседы с Эдмоном. Сейчас ваши чувства таковы, что вы можете подарить мне счастье... Мне не подобает ставить вам в вину те или иные проступки, о которых я не знал. Теперь мне открыто ваше сердце, и я разумею вас, быть может, лучше, чем вы сами себя разумеете, ибо ваши признания объясняют мне многое, что поражало меня в вас, прежде всего удивление, которое я не раз читал в ваших глазах, когда при вас заходила речь о правилах приличия и основах нравственности. Зефира!.. Дабы вы убедились, что ваши признания не вызвали у меня к вам ни тени отвращения, я буду называть вас этим именем, оно мне мило... Вы сохранили, моя Зефира, девственную душу в развращенной среде, меж тем как многие другие, почитаемые чуть ли не святыми, обладают развращенной душой. Я вновь избираю тебя, теперь уже все зная, в спутницы жизни и в супруги. Дай мне руку, мой друг, и я поклянусь тебе...

Я была потрясена его речью, я бросилась к его ногам и стала без конца целовать ему руку, и, лишь когда он приказал мне подняться, нежно обняла его.

После этих признаний я почувствовала облегчение и повеселела. Я крепче привязалась к великодушному человеку, который простил мне все. Сердце мое стало как будто спокойней, и раздиравшая его злосчастная любовь, до сих пор повелевавшая мною, едва дает о себе знать, — столь велика моя благодарность, столь окрепло во мне чувство долга... Однако любовь моя не угасла, — увы! — она умрет лишь вместе со мной... Я забываю в чьем присутствии сейчас пишу, но уверена, что никогда не злоупотреблю его добротой.

ПИСЬМО CLXXI

Полгода спустя

ОТ ГОДЭ К ЭДМОНУ

Он разъясняет ему свое поведение и издевается над отвращением Эдмона

Зачем ты избегаешь меня, приходишь в уныние и без конца ворчишь? Разве я женил тебя на моей прапрабабке для того, чтобы ты был ее супругом? Право же, ты поглупел, бедняга Эдмон! Ведь мы же заранее сговорились, как нам действовать! Скажите на милость, я обидел месье! Подвернулись две партии, я избрал ту, что станет железной цепью, которую мне не порвать, а ему предоставил другую, и он связал себя лишь гнилой нитью! Известно ли вам, господин Эдмон, что вы отнюдь не умеете вести дела? Вам надлежало бы иметь своим другом эгоиста, какие встречаются на каждом шагу! Впрочем, если вас соблазняет дочка, — скажите лишь слово. Она предана вам душой и телом и я не посоветую ей напускать на себя неприступность. Я заметил, что с некоторых пор она присматривается к вам! А вы знаете, что обитателей нашей страны можно охарактеризовать словами, с какими Абул-Фарадж{96} обратился к своим соотечественникам — арабам: «Ни у одного из вас не достанет благородства, чтобы давать. Ни у одной из ваших женщин не достанет целомудрия, чтобы отказать».

Что до моего письма к господину Трисмегисту, содержавшего серьезное предостережение, письма, из-за которого ты на меня дуешься с тех пор, как госпожа Зефира разбранила меня на чем свет стоит (ведь все эти добрые души не променяют своего грошового злоречия на тысячу добродетелей)... что до того письма, говорю я, то неужто столь сообразительный малый, как ты, не догадался, ведь оно написано с целью заслужить глубокую благодарность? Я, конечно, умолчал обо всем неприглядном, что мне известно о госпоже Зефире, и рассчитывал, что старый дурень воспрепятствует свиданию, что он затаит в сердце ревность; эта страсть свойственна преклонному возрасту и старики, предавшись ей, впадают в такие же излишества, как юноши, предаваясь любви, — поэтому я рассчитывал, что ревность подточит здоровье нашего знакомца и он станет подстать моей прапрабабке. Но дело обернулось по-другому, — а мне не дано предвидеть чудеса; твоя Зефира — сущее чудо или по меньшей мере феномен. Прямо не знаешь, чего ждать от наших женщин: шлюхи ведут себя как порядочные женщины, а порядочные как... Боюсь изречь глупость, но, как видно, приближается чудесный год[101].

Возвращайся же, голубчик, к своей Бавкиде{97}, возвращайся и порадуй ее; длительное удовольствие — яд для старух, меж тем как огорчения и противоречия питают их и восстанавливают их силы. Итак, если не хочешь, чтобы твой брак длился вечно, возвращайся поскорей с веселым лицом; твое присутствие здесь необходимо. Обеспечить тебе доход в двадцать тысяч ливров стоит мне немалых трудов!

ПИСЬМО CLXXII

ОТ ТОГО ЖЕ К ТОМУ ЖЕ

Годэ вознамерился охаить и опорочить все искусства

Я заметил во время нашего последнего свидания, что ты вновь взялся за живопись. Что это тебе взбрело в голову? Иль ты и впрямь все делаешь невпопад? Когда тебе надлежало трудиться, ты гонялся за удовольствиями, теперь трудишься, вместо того, чтобы развлекаться. Помышляй о другом, о том, что ты должен усыпать цветами путь твоей полезной спутницы. Я прекрасно понимаю, что ты трудишься с целью убежать от самого себя, а главное — от твоей Бавкиды. Но ты позоришь себя: мы живем в такое время, когда смешно заниматься изящными искусствами. Что такое художник? Это попросту работник. Истинные любители искусств нынче вынуждены прятаться — и они правы. У нас во Франции все принимает характер мании, и наши бездельники как бараны слепо следуют за другими, подражая им: нынче они агрономы, хоть не имеют ни малейшего понятия об основах агрикультуры, завтра — механики, затем живописцы, граверы, наконец литераторы, — и всякий раз они бесчестят искусства или науки своими дурацкими опытами, которым подло рукоплещут голодные прихвостни. Трудно себе представить более вредную и нелепую прихоть!