Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем - Сигизмунд Доминикович Кржижановский

class="p1">«Я не знаю, где наша литература; может, на книжных витринах, а может, в ящиках для рваной бумаги. Во всяком случае, люди, верящие в витрину, не слишком верят».

Его мучил страх: случись что с его бумагами – восстановить их будет невозможно. Если даже будет кому восстанавливать. На то, чтобы застраховаться от этого – машинописными копиями, не было денег. К счастью, сохранилось почти все. Не удалось пока обнаружить лишь упоминаемые в письмах и автобиблиографии новеллу «Лес карандашей» и полный текст «Путешествия клетки», дошедший до нас оборванной на полуслове машинописью, да комедию «Четвертый дурак», возможно, правда, незавершенную.

Поводы для страха были реальны и, я бы сказал, индивидуальны. Вот, к примеру, эпизод – из нескольких.

Уже говорилось о его («Пруткова-внука») комментариях к писательскому съезду. Две журнальных колонки: слева – подлинная цитата, справа – отклик на нее. Бухарин говорит о Пастернаке:

«И наконец, обобщающее место:

Напрасно в дни великого совета,

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста».

Прутков-внук добавляет: «На что означенная вакансия отвечает:

То в высшем решено совете…

То воля съезда: я твоя».

В двух строках – суть бухаринского выступления, где Пастернак провозглашен первым поэтом современности. Другим стихотворцам характеристики даются идеологически лапидарные, как, например, Борису Корнилову: «У него крепко сшитое мировоззрение».

Комментарий: «И плохо заутюженные швы». Так выявляется гулкое, партийное пустословие этого – по общим оценкам – «блестящего» доклада.

Велеречивый пассаж Алексея Толстого: «…От начала, когда четверорукий взял осколок камня…» – вызывает реплику: «А по-моему, и теперь. Возьмешь претолстенный том романа, хотя бы т. докладчиком писанный, и думаешь: уж не в четыре ли руки он его писал».

И так далее.

Идея понравилась. Существование Пруткова-внука показалось заманчивым: не все же дифирамбы петь. И вот уже «Литературная газета» печатает «Черновые записи Пруткова-внука» (внизу, как и в первом случае, – подпись Кржижановского).

Фрагменты из «Записных тетрадей» и некоторые современно-литературные колкости в духе «деда». Меланхолическое: «Ответь, философ, почему человек рождается головой вперед, а мыслит ею по большей части в обратном направлении?» Сюжет: «Вопросительный знак в юности был стройным знаком восклицания. А там состарился, отвосклицал, скрючился, оглох и лезет теперь ко всем со стариковскими переспросами». И еще: «Учеба краткости. О Шоу. В двух словах: сценичен, но циничен. В одном: сциничен». Или: «Встретил романиста П. Крайне расстроен. Никак не может узнать, сколько лет героине его романа». Никаких «выпадов» – кратко, изящно, пародийно.

«Пародия – это искусство, оглядываясь назад, идти вперед» («Записные тетради»). Вот только речь на сей раз шла о литературе «завтрашнего дня».

Отклик, а верней сказать – окрик, не заставил себя ждать. Ровно неделю спустя в «Правде» появляется заметка (не подписанная, то бишь «редакционная») «Распоясавшийся пошляк» (21 октября 1935 года): «…В последнем номере „Литературная газета“… печатает произведение некоего С. Кржижановского под интригующим заголовком „Черновые записи Пруткова-внука“. Читатель с живейшим интересом ожидает, какие же новые изречения поднесет ему потомок автора бессмертных афоризмов. И сей потомок развязно расточает „перлы“ остроумия». Тут следует несколько щедро перевранных цитат. И финал: «Ряд сомнительно пахнущих острот убеждает читателя в том, что перед ним распоясался заведомый пошляк. А „Литературная газета“ гостеприимно раскрыла перед ним свои страницы». В следующем же номере (Литературная газета, 29 октября) виновные раскаялись: «„Литературная газета“ напечатала „Черновые записи Пруткова-внука“… которые вызвали отрицательную оценку ЦО „Правды“… Редакция „Литературной газеты“ считает замечания „Правды“ правильными».

И сам Кржижановский, и его друзья прекрасно понимали, как опасно быть «отрицательно оцененным» ЦО «Правдой». Оставалось ждать возможности «реабилитироваться». Она подвернулась не скоро – почти полтора года спустя. Когда после смерти Горького пришла писателям пора печатно отмечаться в лояльности по отношению к нему. Кто-то из добрых знакомых (есть основания думать, что Георгий Шторм) устроил так, что газета «Советское искусство» заказала Кржижановскому рецензию на воспоминания Горького. И статья «Горький вспоминает» появилась в номере от 17 июня 1937 года. «Я знаю одного московского профессора, который даже лечился от излишней цепкости памяти. В его мозгу отпечатывались все мельчайшие мелочи, все объявления последней страницы газеты, вместе с опечатками и типографскими пятнами бабашек: мозг его был засижен буквами, как мушиными точками…» И далее – о специфически писательской мнемонике Горького, с примерами и цитатами, но без единого эмоционального эпитета, без посмертно-оценочной лести, констатация и анализ, академически бесстрастные, – и только. Это бросается в глаза тем более, что на соседних страницах под шапкой: «Вся страна приветствует приговор над бандой фашистских шпионов» (sic! – когда говорят сильные чувства, грамматика молчит) – знаменитые деятели культуры страстно предают анафеме своих вчерашних кумиров.

Выполнить прагматическое «задание» оказалось выше сил. «Правдистское клеймо» смыть не удалось. Прорыв в ряды официально, вернее, социально признанных литераторов не состоялся. А ведь дело шло не о льготах, не о тщеславии – хоть об иллюзии защищенности от ночного стука в дверь…

Возможностей «приносить пользу», то есть активно сосуществовать с государством, с его «нищетой философии», где поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть вынужден, Кржижановский не только не видел, но и не рассматривал. Не стоит путать стремление выжить с желанием пожить…

«Если к лакейской салфетке приделать древко, знамени все-таки не получится» («Записные тетради»).

Пока хватало душевных сил, он продолжал работать, не давая себе поблажки, – мол, все равно не напечатать! Свидетельству черновиков можно верить. Разве что сочинения становятся все короче: дыхания хватает на несколько страниц, не больше. Потом – приступ удушья. И он замолчал. Как Свифт.

Изредка через силу еще что-то делал – статьи, переводы: скудный, едва поддерживающий существование заработок. Последние переводы – с польского. Последние статьи – о польской литературе. Воспоминания детства.

А после стали невозможны и эти занятия. В начале двадцатых годов в статье «Читатель»[70] Кржижановский писал: «Отысканный физиологами у третьей теменной борозды мозга „лексический“ центр, заведующий процессами связывания книжных знаков с их значениями, будучи поражен, убивает читателя и человека, ведя его к так называемой алексии». Именно это с ним произошло. Убило в нем и читателя, и писателя. Дальше было семь месяцев агонии.

«Возражать против надвигающегося на меня небытия бесполезно. Может ли след ступни на песке спорить с ветром» («Записные тетради»).

Творческое наследие Кржижановского, на наших глазах целиком возникшее из небытия – уже после столетия со дня рождения Писателя без Книги, – случай уникальный даже в истории нашей культуры, мягко говоря не поскупившейся на отлучения художников, которые могли бы стать ее гордостью, но только посмертно встретились с читателем, зрителем, слушателем неискаженно, неподцензурно.

Его архив – более трех тысяч страниц машинописи. Сотня из них особо интересна, ибо дает понятие о масштабе несделанного. Это цикл «Мал мала меньше» (1937–1940): притчи, сказки, анекдоты, лирические миниатюры и бытовые зарисовки, совсем краткие, от нескольких строк до трех страниц, хотя любую из этих вещей можно «развернуть» в повествование не меньшее, чем его новеллы двадцатых годов. Тут видится желание удержать, умиротворить темы, разбегающиеся, отказывающиеся «стоять в очереди» к писателю, уставшему наделять их полнокровной, подробной жизнью. Но и микрожанром он владеет мастерски, примерами тому – «Игроки» (отзвук «Жизнеописания одной мысли» – обреченность кантовского «звездного неба» при отсутствии «морального закона»), «Эмблема» (где бросающая слабую тень на диск солнечных часов травинка – сестра Паскалева «мыслящего тростника»), «Утренняя прогулка леса» (вариация на шекспировскую тему Бирнамского леса из «Макбета»), «Три сестры» (догадка о происхождении гения)…

Сюда же примыкают «Записные тетради»: собрание сюжетов, фабул, заглавий, афоризмов, доводимых – и доведенных – до алмазного блеска фраз и неологизмов. Опись ненаписанного. То самое «кладбище вымыслов», о котором говорит один из членов «Клуба убийц букв». Причем сформулированной темы бывает вполне достаточно, чтобы не писать.

В «Поэтике заглавий», выросшей из словарной статьи «Заглавие», – единственной его книжке, тоненькой почти до прозрачности (34 страницы), изданной Евдоксией Никитиной в 1931 году, чтобы придать какой-никакой «профессиональный статус» писателю, оставшемуся без работы и под угрозой высылки из столицы при очередной «паспортизации» ее жителей, – в этой