Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

такое объедение, что не оторвешься, — говорил он, наливая кипяток в кружку.

— Чай из ромашки — хорошее дело, знаю, но когда мне его готовить? Работы по горло-весь день на ногах. Там туннели, там еще что-нибудь…

— Ты человек ученый и должен знать: без здоровья — никуда. Полежи немного, отдохни. На всю жизнь не наработаешься.

— Довольно, Марко, об этом. Ты лучше скажи, что тебе Марковна готовит на обед. Скажи, не скрывай.

— Как что, — подкрутил ус Марко, — цыплят жареных и запеченных, вкуснотища — пальчики оближешь. Знаешь ведь, детей нет — так самый сладкий кусок мне достается. Я ей и муж, и сын, и дочка. Знаешь, когда в доме нет детей, очень уж грустно. Тоска… Хорошо, что ты не женился.

— Кто, я?

— Ты, Мартин, кто же еще. Иначе бы жену привез сюда. А может, и детей. Надолго ведь приехал.

— Я был женат, Марко. И сын у меня был… Война их сожрала. И сына, и жену… Что поделаешь. Я вот выжил, хоть прошел через много сражений. Может, было бы лучше, если б я погиб. Знаешь, каково человеку одному?

Они помолчали.

— Не надо так убиваться, товарищ Мартин, — проговорил Марко. — Тебе жаль ребенка, жену… Я тебя понимаю, но жизнь есть жизнь. Встретишь еще кого-нибудь по душе. Никогда человек не перестанет тосковать о своих самых близких и любимых, которых потерял, но он не может всю жизнь оставаться одиноким.

— Эх, Марко, сердце болит, какая уж тут жизнь… У меня и в мыслях нет обзаводиться семьей. В мои-то годы…

— Это никогда не поздно. Надо только решиться. Ты же не стар, я знаю, тебе недавно только сорок сравнялось. В твои годы человек может еще таких дел наворотить, что держись.

— Можно, Марко, и глупостей наделать, на все человек способен. Ты знаешь людей, прошел огонь и воду, все испытал, но остался веселым человеком, трудности не сломили тебя, потому ты так и говоришь.

— Человеку в жизни суждено всякое пережить, но от этого она не перестает быть самым хорошим, самым прекрасным для человека-живи, радуйся! Я и вправду много видел, много пережил, еще до войны намытарился в Белграде, много зла от людей принял, но много и добра. Да и сейчас у этого города два лица. У одних виллы, отели, кафе, а другие еще живут в сараях, в подвалах да на чердаках… — Марко говорил, а сам все заботливо поглядывал то на котлы, то на Мартина, который пил уже вторую чашку чая. — Чего я только не видел в этом городе: и звериную злобу, и жизнь без крова над головой, и нищих, умерших рядом, на скамейке в парке. Сейчас время другое, да и мне повезло, что сюда попал, иначе кто знает, может, мучился бы в какой-нибудь харчевне у частника… Что-то я, товарищ Мартин, разговорился. Ну как чай, помогает? Тебе надо отлежаться, как следует выздороветь. Послушай меня, я старше, все испытал в жизни. Ты ученый человек, а я нет, но ты все-таки послушай меня.

— Мне уже лучше, — ответил Мартин улыбаясь, — гораздо лучше, чем было ночью. Надо зайти хоть на один объект, ничего, пройдусь потихонечку. А тебе, Марко, спасибо за завтрак, и до свидания!

Из столовой он пошел к белевшей на солнце новой дороге. Проходя мимо постоялого двора, заметил Петко, который с мрачным видом шел на него и весь дрожал. Инженер хотел было пройти мимо, но ему показалось, что Петко побежит за ним, обрушится с руганью. Поэтому Мартин остановился и дружески сказал:

— Здравствуй, старик. Что ты так сердито на меня смотришь? Когда я в тот вечер впервые пришел к тебе в хан, ты на меня не так смотрел.

— Не стоишь ты доброго взгляда. Тогда я не знал, зачем ты пришел, но уже догадывался, что хочешь меня схоронить. И не только меня… — Лицо Петко погасло, руки, только что сжимавшиеся в кулаки, безвольно повисли.

— Ты пойми, старик, я пришел сюда, чтобы всем помочь. Тебе заплатят и за хан, и за землю, а если хочешь — работай, найдем тебе что-нибудь полегче… Ради блага людей я сюда пришел, пойми меня. Никогда я не замышлял людям зла. С чего мне обижать тебя? Тебя, старого человека…

— Что ты сказал? Мне работать? Мало я гнул шею? И под старость хочешь заставить меня надрываться! Это, по-твоему, благо? С этим ты сюда пришел? Убиваешь меня, а потом жалеешь. Волк ты в овечьей шкуре! Хищник! А говоришь… на словах ты добрый…

— Тише, старик, не кипятись. Ты не обязан работать, потому что за землю, хан, дом — за все тебе будут ежемесячно выплачивать, до могилы, до самой смерти, понимаешь? А разве сейчас у тебя нет денег? Ведь рабочие каждый день у тебя в харчевне бывают, деньги платят.

— Деньги тратятся, а человек не знает, сколько будет жить. А без денег ничего не остается, как перерезать себе жилы…

— Я же сказал, до смерти будешь получать деньги, ежемесячно. Ты слышишь? И сыновья у тебя, наверно, есть. Ты же не один.

— Нет, мил человек, нет у меня детей. Один я со старухой. Была дочь, красавица. Вышла замуж, два года прожила да померла. Вот какова жизнь: сегодня ты жив, а завтра-в могиле…

— Вот-вот, ты всю жизнь только о деньгах думаешь, а жизнь-то дороже. Для того мы здесь и работаем, чтобы всем жизнь облегчить. Да, жизнь нелегка, если все на горбу возить, а то, что мы сделаем, будет рождать электричество: загорится свет, машины станут работать на человека…

— Но машины не делают хлеб, а железо есть не станешь. Без земли нет пшеницы. Вы, ученые люди, думаете, что машины все делают. Но разве могут старые люди управляться с машинами? У меня вот руки трясутся. С трудом вино в стакан наливаю. А ты говоришь, работать на стройке.

— Я имел в виду, что ты будешь сторожем на каком-нибудь нашем объекте. Откровенно говорю, очень хочу зачислить тебя на стройку, а ты бросай хан. Так или иначе, но скоро его здесь не будет.

— Не говори ты мне это, не поминай мне хан. Словно ножом режешь по жилам. Хан! — Старик развел руки, словно хотел обнять свою халупу. — Да ведь это моя жизнь. Ради него я надрывался в Калифорнии. Не трожь мое имущество! Хан — это моя жизнь, он для меня — все. Кто хоть пальцем покажет на мой хан, тот будто нож втыкает мне в сердце… Что я буду делать без него?

— Опамятуйся, послушай, ты и