Золотая чаша - Генри Джеймс

более крупных? Гостья вынуждена была ответить на этот вопрос отрицательно, объяснив для себя непривычный вид Мегги наличием двух ярко-красных пятен у нее на щеках, полыхающих алым огнем, словно чудовищные рубины. Для миссис Ассингем эти две новые детали облика ее юной подруги стали источником прозрения. Она пришла к выводу, что у нее перед глазами жалкая и трогательная попытка Мегги скрыть свое волнение и обрести иллюзорную защиту при помощи роскошного наряда, пышного почти до нелепости. Очевидно, она очень следила за тем, как бы не выдать себя, допустив небрежность в костюме, чего с нею ни разу еще не случалось. И вот она причесана и наряжена безупречно, как всегда, и в этом по-своему проявилось характерное для нее стремление к совершенству. Она и прежде отличалась тем, что во всех случаях жизни неизменно оказывалась готовой: все шнурки до единого завязаны, все аксессуары укреплены на своих местах, ненужные детали туалета убраны с глаз долой, и вся она напоминала собственную чисто выметенную гостиную, роскошно обставленную, но все же тяготеющую к вышивкам и безделушкам; по виду этой комнаты можно было угадать пристрастие хозяйки к порядку и симметрии, укоренившуюся привычку расставлять мебель вдоль стен и даже отдаленный намек на американских прабабушек из Новой Англии, истово и собственноручно вытиравших пыль и начищавших столовое серебро. Если обстановка в доме и была истинно «княжеской», то Мегги в ясном свете медлившего угаснуть дня выглядела так, словно ее перенесли сюда уже одетой и убранной, подобно святой иконе в процессии крестного хода, и поставили посреди комнаты с целью посмотреть, какие чудеса она способна сотворить в случае острой необходимости. Ее подруга – да и могло ли быть иначе? – чувствовала себя точь-в-точь как истинно набожный священник перед началом праздничного молебствия, замерший в благоговении перед чудотворным образом Божьей Матери. Богослужение – всегда как нельзя более серьезное дело, но сегодня – особый случай; так много зависит от того, что священник сможет дать своим прихожанам.

9

– Случилось нечто очень странное, и я думаю, что ты должна об этом знать. Мегги произнесла это внешне спокойно, но гостья в который уже раз испытала на себе, как трудно хоть в чем-либо ей противиться. Так уж между ними было заведено: что Фанни знает, то в своей несокрушимой вере сумеет оправдать. И через пять минут Фанни уже знала, отчего Мегги столь необычно вела себя на днях, и как получилось, что начало всему положил тот поучительный час, проведенный Мегги в музее под чутким руководством мистера Крайтона. Мистер Крайтон с присущей ему любезностью помимо чудесной экскурсии, помимо предложенного после нее угощения в его жилище, расположенном тут же, в здании музея, порывался еще и проводить свою подопечную до дома, особенно когда заметил, выйдя вместе с нею на широкое каменное крыльцо, что она отпустила экипаж; а Мегги, сказать по правде, сделала это ради удовольствия прогуляться в одиночестве. Она предугадывала, что, проведя час в столь вдохновляющих занятиях, будет в несколько приподнятом настроении, а в таком состоянии нет ничего лучше, как пройтись по лондонским улицам, побродить на свободе, пресытившись волнующими впечатлениями, без необходимости о чем-либо заботиться или с кем-нибудь разговаривать; если захочется – любоваться витринами, которых вокруг, весьма кстати, великое множество. Видимо, ее натуре были свойственны подобные низменные наклонности, которые она в последнее время по многим причинам не имела возможности потешить.

Итак, Мегги с благодарностью отклонила учтивое предложение мистера Крайтона, объяснив, что знает дорогу; по правде говоря, у нее была даже робкая надежда пойти домой не самым прямым путем. Чуточку заблудиться было бы по-настоящему забавно; и вот, стараясь держаться подальше от Оксфорд-стрит и выбирая как можно менее знакомые места, Мегги в конце концов отыскала то, что хотела, три-четыре лавчонки: магазинчик торговца старыми книгами, другой – торговца старыми гравюрами, парочку заведений с антикварными вещицами за мутными стеклами витрин. Здесь было совсем не похоже на другие магазины, скажем, на Слоун-стрит, где бессмысленное показное великолепие давно уже не трогает душу. К тому же и Шарлотта несколько месяцев назад разожгла ее воображение несколькими мимоходом оброненными фразами по поводу того, что есть, мол, в Блумсбери такие занятные очаровательные магазинчики и в них даже попадаются иногда неожиданные находки. Возникшее у Мегги чувство чуть ли не романтического приключения ярче, чем что-либо другое, показывает, как глубоко врезались ей в память любые, даже самые небрежные слова Шарлотты. И вдруг Мегги отчего-то стало так легко, как не случалось уже давным-давно. Она сама не знала, почему посещение музея так на нее подействовало. Мегги словно вдруг подумалось: не может быть, что она породнилась с этим прекрасным знатным родом, а через нее – и ее маленький сын, и даже отец, – только для того, чтобы все это рассыпалось прахом, обернулось пустыми мечтами, сомнениями, а то и еще того хуже.

– Я снова поверила в него, поверила еще крепче, чем раньше, – говорила она с неподвижным взглядом ярко блестевших глаз. – Я шла и чувствовала, что верю в него, и это словно поднимало меня ввысь; мне так хорошо было одной – не нужно гадать, не нужно следить; можно вообще почти ни о чем не думать.

Ей вдруг стало казаться, что все уладится, – настолько, что она вспомнила о дне рождения отца и решила сегодня же выбрать ему подарок. Можно будет пока что хранить его в «Фоунз», как они делали раньше, – день рождения приходился на двадцать первое число этого же месяца, и другого случая что-нибудь найти могло и не представиться. Конечно, невероятно трудно отыскать что-то «хорошее», что не попадалось бы ему раньше в его скитаниях по антикварным салонам, но было забраковано. Впрочем, это старая история; мистеру Верверу вообще нельзя было бы ничего дарить, не будь у него теории, согласно которой подарок от истинного друга всегда ущербен с точки зрения искусства в силу непреложного закона природы, и чем больше ущербность, тем сильнее сам подарок выражает дружеские чувства дарящего и тем больше дорожишь им за это. Художественная примитивность равнозначна искренней привязанности, грубое происхождение – утонченной симпатии; самые уродливые вещи, вообще говоря, лучше всех, с ними связаны самые приятные воспоминания, и держат их отдельно от прочих, в особом стеклянном шкафу, ибо они достойны дома, но не храма, будучи посвящены гримасничающим божкам, а не ясноликим божествам. Разумеется, за минувшие годы в этом шкафу скопилось немало подношений, в том числе и от самой Мегги, до сих пор любившей прижаться носом к стеклу, лишний