Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

Только кием? А еще чем же вам играть-то? А я буду мазиком и по всякому, буду браться и за кий и за шары. А сколько вы мне дадите при всем том? — А он мне: — Даю шесть. — А я ему: — Ладно, шесть так шесть. — А он мне: — Какая ставка-то будет? — А я ему: — Какая вам будет угодна. — А он мне: — Невинность на невинность. — А я ему: — На-ко-ся, выкуси! Ишь какой хитрый! Ты-то чем рискуешь? — А он уже приступает к игре. Я собираюсь как следует защищаться. Бросаю жребий: кому начинать? Ему, конечно. Он-то знает, как взяться за дело! Он целится в красный, но промахивается и шар проходит по самому краю средней лузы. Я бью мазиком, целюсь в шар, чтобы сыграть его дуплетом, но подставляю ему. Он не промазывает, шар удачно отскакивает и... крак! — он в лузе! — У меня три, — он мне. — Три, — я ему. Я бью и кладу белый. — Много ли у меня? — я ему. — Два, — он мне. Он бьет, задевает за дужку и, целясь в красный, в него не попадает, зато свой кладет в мою лузу. Значит, у меня три. Я бью, да так, что ему игры нет. Он бьет абриколем. Я бью, позиция у меня завидная, карамболем кладу белый. У меня еще четыре очка с одного удара, я бью клапштосом. Парень играет, красный шар повис над моей лузой; он снова бьет в него и свой вместе с моим падает в лузу. — Сверим-ка счет. Сколько у меня? — я ему. — Шесть даю тебе вперед, — он мне. — Да еще два за белый, итого восемь. Да три за то, что промахнулся в красный, — одиннадцать. Четыре за карамбольный, получается пятнадцать, да три после клапштоса, когда я загнал свой в твою лузу. Значит, восемнадцать на три. Ты играешь за двоих, чертовка! Этак и фехтмейстера на две лопатки положить можешь. — Он бьет и кладет белый. — Пять, — говорит. Я бью и получается отменный дуплет, но луза не принимает. Он забивает рывком. — Семь! — восклицает он в восторге от своего удара. Я бью, но он кричит мне под руку: — В лузу!.. — и сует свой кий, покуда я целюсь. Я разозлилась. Я бью так сильно, что шар выскакивает за борт. Теперь у него девять. Я из себя вон выхожу. Бью в красный от двух бортов мимо и мой повисает над лузой. Он играет и легко забивает в ту же лузу. Я отыгрываюсь так, чтобы ему нечем было бить. Но он все же забивает оборотним: тринадцать! — Вот ты и ни с чем, Марготон!.. — он мне. — И то правда, Монтиньи, — я ему, — теперь бы мне хороший удар кием. Дайте мне ваш. — Я сильно бью, но шар был прямой и свой вкатывается у меня вместе с ним в лузу. У него получается пятнадцать. Он пропихивает красный в лузу. — Ну вот, — он мне, — теперь восемнадцать на восемнадцать. — Как бы мне не проиграть, — я ему. — Быть этого не может, — он мне. Я бью через весь биллиард. Он бьет в мой толстым концом своего кия, чтобы отогнать его в дальний угол. — Ну, — думаю, — мне крышка! — Но он ударил чересчур низко. А я задумала удар от трех бортов и он мне удался на славу. — Партия! — я ему. — Так и знал, что проиграю, — он мне, — ведь в такой игре мазик всегда берет верх над кием!

Представляю себе, как ты сквозь зубы бранишься, словно щеголь из «Клевеланда»{74}, когда тот разоряется насчет нравственности. — Что за галиматья и что все это значит..? — Терпение! Я привел это в наказание тебе за недавние выпады против молодежи[89]. Теперь ты, может быть, воображаешь, что я намерен продолжить приключение с хорошенькой дочкой торговца? Вот и не угадал. Я хочу доканать тебя рассуждениями и отвести душу, возражая тебе.

Моя новая философия служит мне на славу: да, цинизм — единственный источник счастья. О Диоген{75}, о Антисфен{76}, его достойный наставник, вы — величайшие из греков! Какое наслаждение побывать в самых различных общественных положениях! Пользуясь соответствующей одеждой, сегодня я возвышаюсь до уровня вельмож, завтра опускаюсь и смешиваюсь с самыми презренными оборванцами. Эти внезапные, противоречивые превращения раздвигают границы моего существования; я принадлежу ко всем сословиям; с грубой, но хорошенькой торговкой рыбою я обретаю утехи, по меньшей мере равные тем, что доставляет мне маркиза де***; простодушные, неистовые, безудержные ласки Марго полны особой прелести, — их можно встретить только у такого рода девок. Надо видеть этих девиц в минуты упоения негой! Тут никакой метафизики, все дело в чувственности — она смела и прекрасна. От одной из таких красоток, не лишенной остроумия, я и слышал тот двусмысленный рассказ, которым начинается это письмо: так, помирая со смеху и пользуясь лишь биллиардной терминологией, она мне поведала, при каких обстоятельствах лишилась невинности.

А теперь, созорничав, я намерен с тобою помириться.

После того, как, проходя мимо дома моей красотки, я убедился, что она меня узнала, я некоторое время соблюдал осторожность. Но это не помешало мне на другой же день совершить новую подлость (ибо как иначе назвать то, о чем я тебе сейчас поведаю?). У меня сосед — молодой щеголь с пресно-миловидным личиком, вполне выражающим его романтические наклонности. Я подучил горничную Лоры написать ему записку, следующего содержания:

«Сударь, молодая особа, о которой любезно говорят, что она не так уж дурна собою, увидев Вас, пленилась Вашей красотой. В записке большего сказать невозможно. Если же Вы пожелаете прийти сегодня в одиннадцать часов на улицу ***, к дому господина М., Вас впустят через потайную дверь и мы побеседуем без помех».

Я велел отнести записку щеголю, когда, как я знал, его не было дома. Вернулся он лишь в половине восьмого и нашел послание. Я следил за ним из окна; он был сам не свой; он раз тридцать выходил, возвращался, снова выходил, раз десять подходил к моей двери, вероятно, чтобы поделиться со мной своей удачей, но каждый раз что-то удерживало его. Я, откровенно говоря, завидовал тому