Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

— А, с приездом, дорогой, — протянула она словно издалека. — Уже вернулся?

— Как видишь, — ответил мужчина. — Разбуди меня пораньше — дел много.

— Непременно, дорогой, — сонно пробормотала она. — Отдыхай, доброй ночи…

— И тебе того же, — ответил он с дребезжащим сухим смешком.

Дверь затворилась. Прерывисто дыша, я некоторое время лежал в темноте. Странно все же. Протянул руку, дотронулся до спящей рядом женщины. Отклика не получил. Я склонился над ней и ощутил на лице теплое, чистое дыхание. Мне хотелось помедлить, продлить нечто бесценное, достигнутое слишком поздно и не без риска, но уже готового раствориться навсегда — как горько. Но эта женщина, как могло показаться, никогда и не бодрствовала, а случись ей проснуться сейчас — послышались бы крик и вопли. Я торопливо выскользнул из кровати и попытался отыскать свою одежду, ориентируясь на ту область тьмы, откуда прежде исходил свет. Двигаться пришлось ощупью, но в конце концов я обнаружил стул — правда, пустой. А куда подевались мои вещи? Ну что за идиот! Как можно было впутаться в такую историю! Нагишом, в потемках я продолжил поиски, отыскал стул со своими вещами, торопливо оделся и на цыпочках вышел, задержавшись на миг только в дверях, чтобы напоследок оглянуться из тускло освещенного коридора. Хозяйка дома, прекрасная мечтательница, безмятежно — ни сопения, ни улыбки — спала, подложив белую, как слоновая кость, руку под голову с копной иссиня-черных волос. С неистово бьющимся сердцем я прикрыл за собой дверь, ожидая, что сейчас мне преградит путь тот мужчина, или не тот, или целая толпа. Но потом все же спустился по лестнице.

В многоквартирном доме было тихо. У входа дремал седовласый швейцар: его туго накрахмаленная манишка вздымалась в такт дыханию, фуражка слетела. На улицу я вышел весь в испарине, все еще гадая, не привиделся ли мне тот субъект. Возможно ли, что я его заметил, а он меня — нет? Или, может статься, он меня заметил, но, наученный то ли житейским опытом, то ли распущенностью нравов, то ли гипертрофированной вежливостью, решил не связываться. Почему он смолчал, не признал меня, не обругал? Не полез в драку? И даже не взвился от поведения жены? А вдруг мне устроили испытание на стрессоустойчивость? Если так, то враги Братства не упустят случая нас ославить. Меня прошиб холодный пот. Ну почему вожаки Братства постоянно втягивают в наши дела своих женщин? Мы хотим добиться социальных, политических и экономических перемен, но почему между нами и этими переменами вечно вклинивается женщина? С какой стати, черт побери, они с завидным упорством путают классовую борьбу с кассовой, тем самым принижая и нас, и самих себя, и все человеческие побуждения?

Весь следующий день я провел в состоянии невыносимой усталости, напряженно ожидая разъяснений по поводу этого плана. Между тем я уже не сомневался, что за нами действительно велось наблюдение: некий субъект с портфелем заглянул в неплотно прикрытую дверь и якобы меня не заметил. Теперь мне мерещилось, что субъект, который разговаривал как безразличный ко всему супруг, — это известный мне влиятельный член Братства, причем настолько хорошо известный, что неспособность припомнить его имя сводила меня с ума. Рабочие документы на моем письменном столе так и остались нетронутыми. При каждом телефонном звонке я содрогался от ужаса. И не выпускал из рук железное звено цепи от кандалов Тарпа.

У меня созрело решение: дождаться четырех часов и, если до тех пор не последует звонка, считать, что опасность миновала. Пока все идет хорошо, внушал я себе, даже ни на какое мероприятие не вызвали. В конце концов я набрал ее номер, и мне ответил восторженный, жизнерадостный, негромкий голосок, но ни намека на события минувшей ночи или на появление того субъекта не последовало. А мне самому приставать с вопросами было неловко, тем более в свете ее сдержанного, оживленного тона. Быть может, так заведено у людей, умудренных житейским опытом или гипертрофированно вежливых? Быть может, в момент разговора рядом находился ее муж, с которым у них полное взаимопонимание, особенно в вопросе о правах женщин.

Она поинтересовалась, готов ли я прийти для продолжения дискуссии.

— Да, безусловно, — ответил я.

— О, брат, — выдохнула она.

Со смешанным чувством облегчения и тревоги я повесил трубку. Меня не покидало ощущение, что мне в самом деле устроили проверку, которую я не выдержал. Всю следующую неделю эти события не шли у меня из головы, но в итоге я еще больше запутался и решительно не понимал своего положения. Никаких перемен в своих отношениях с братом Джеком и остальными я не заметил. А если бы и заметил, то все равно не смог бы определить, с чем это связано — возможно, что с прежними обвинениями в мой адрес. Я угодил в ловушку и уже не видел различий между виной и невиновностью: они слились воедино. Постоянное нервное напряжение, застывшие черты лица и уклончивый взгляд сделали меня похожим на брата Джека и других лидеров Братства. Потом у меня накопились неотложные дела по работе, я слегка утратил бдительность и решил занять выжидательную позицию. Наперекор чувству вины и постоянным сомнениям учился забывать, что собой представляю: одинокий, кругом виноватый чернокожий брат; выбросив это из головы, я уже с гордо поднятой головой шел на встречи с белыми, улыбаться старался сдержанно, а не от уха до уха и смело протягивал руку для первого дружеского рукопожатия. Все это я проделывал с необходимой смесью высокомерия и застенчивости, которая устраивала всех. Меня поглотила лекционная деятельность: я утверждал и отстаивал права женщин и в то же время тактично обходился с толпами юных поклонниц, не путая идеологию с физиологией, но это давалось мне с трудом, поскольку многие сестры между собой решили (и ожидали от меня аналогичного мнения), что идеология — это не более чем прозрачное прикрытие для настоящей жизни.

Я заметил, что перед моими выступлениями в центральном округе многие слушательницы настраиваются на нечто такое, чему даже нет названия. Это я понимал без слов, на интуитивном уровне, вне зависимости от темы лекции. Стоило мне занять свое место на подиуме, как у них наступала этакая разрядка, но не в виде смеха, не в виде выплеска простых, вполне стабильных эмоций. Причина от меня ускользала. И всякий раз я чувствовал себя виноватым. Однажды в середине лекции, вглядевшись в море лиц, я подумал: «А