Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы

На песчаной дорожке аллеи стояли мелкие ноздреватые лужицы, на которых плясали лопающиеся пузырьки. Шел мелкий, нудный дождь. Водосточная труба, проходившая рядом с окном, тихо и жалобно гудела. Туманные и тягучие, как осенний дождь, мысли, бессвязно сменяя одна другую, плыли в голове Машеньки.

Так она простояла долго, до тех пор пока не вывел ее из этого оцепенения стук калитки в соседнем саду. Машенька вздрогнула. Без плаща, в порыжевшей от солнца соломенной шляпе, из соседнего сада вышел ленинградский гость. В руках он держал небольшой чемоданчик и сетку, очевидно с дорожной провизией. На какую-то долю секунды взгляд Машеньки встретился со взглядом Виктора. Тосклив и тяжел был его взгляд!.. Ноги Машеньки сразу ослабли, она хотела отойти от окна, но не могла. Сколько боли и обиды было скрыто в его глазах, под которыми полукружьями лежали голубые тени! Такие тени бывают после бессонных ночей.

Сутулясь и поеживаясь под дождем, Виктор медленно поплелся к станции. Машенька смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся в сосновом лесочке, за которым метрах в двухстах от опушки проходила железная дорога. «До станции больше километра, а он без плаща, один, пошел в дождь… Даже никто не проводил. Поплелся, как бездомная собака…»

У Машеньки что-то подкатилось к горлу, стало труднее дышать. Она плакала. И от этих слез ей становилось легче. Слабым движением руки она подвинула к окну плетеное кресло и забралась в него с ногами. Потом положила руки на подоконник и, упершись в них подбородком, уставилась взглядом в одну точку. Так она сидела до тех пор, пока ее из этого состояния не вывел бой часов. Часы пробили шесть раз. Откуда-то издали, из-за соснового леса, донесся отдаленный прощальный гудок электрички. Это был пригородный поезд, с которым должен уехать Виктор.

Когда дождь кончился, Машенька накинула на плечн шерстяную кофту и, поеживаясь от холода, спустилась в сад. Долго и бездумно бродила она по мокрым глухим аллеям, заросшим сиренью и диким хмелем. Потом свернула в затянутую плющом беседку, которая была ее излюбленным местом, где она часто проводила часы над книгой. Вошла в беседку и остановилась. На столе лежала толстая книга. Ее она видела впервые. «Откуда она? Что это за книга?..»

Сквозь непромокаемую целлулоидную бумагу, в которую была завернута книга, она прочла название: «Гримасы времени».

— «Гримасы времени»… — тихо прошептала Машенька и, пугливо озираясь, осторожно взяла со столика книгу. Под ней лежала записка. Дрожащими пальцами она развернула ее. В записке было написано: «Машенька! Прочитайте в этой книге восемнадцатую главу. Она вам обо всем расскажет. Прощайте. Больше мы никогда не встретимся. Знайте, что я люблю вас. Виктор».

Машенька присела на мокрую скамейку и закрыла глаза. Снова в ушах зазвенела траурная мелодия Глюка. Так она просидела долго. Потом, словно опомнившись, открыла книгу и начала читать восемнадцатую главу. В этой главе говорилось о том, как десятилетнего мальчика-беспризорника, у которого родителей расстреляли в сорок нервом году фашисты, татуировал старый вор-рецидивист, выпущенный на волю из харьковской тюрьмы.

Дочитав главу до конца, Машенька не могла сдержать рыданий. Последний абзац был подчеркнут.

Машенька перечитала его снова:

«…Вскоре Ленька совсем обессилел, сопротивляясь ловкому и жестокому Пирату. Он только жалобно и беспомощно скулил, роняя на речной песок слезы. А когда иголки, зажатые в руках Пирата, входили под кожу глубже обычного, Ленька тоненько вскрикивал и старался сжаться в комок. Склонившийся над худенькой Ленышной спиной опытный вор спокойно продолжал свое дело. А когда Ленька вздрагивал сильнее, он хрипловато орал:

— Не шевелись, сволочь! А то иголки сломаются и уйдут под кожу! А как дойдут до сердца, так и амба!..

Собирая последние силы, Ленька переставал выть.

Через час его разрисованная спина вспухла. Ночью у него был сильный жар. А под утро, потерявшего сознание, его нашли в лопухах станционного дворика, откуда сторож Никодим отнес мальчишку в приемный покой».

Машенька перевернула лист книги и увидела записку. На длинном лоскутке бумажки она прочитала:

«Вы не могли простить мне мое искалеченное детство. Я не могу забыть, как глубоко и несправедливо вы меня обидели. Глава, которую вы только что прочли, от начала и до конца документальна. Это мое детство. Книгу оставьте себе на память. Еще раз прощайте».

Глядя широко открытыми глазами в небо, которое проступало рваными клочьями в просветах плюща, Машенька привалилась к мокрой спинке скамейки. Лицо ее было окаменевшим. С мокрых листьев плюща, постепенно наливаясь, срывались крупные капли. Одна из них упала на записку, лежавшую в раскрытой книге, и расплылась фиолетовым пятном. В ушах Машеньки тихо звучала печальная мелодия «Легенды». Звуки «Легенды» то умирали, то снова нарождались, болезненно отдаваясь в сердце. Машеньке казалось, что где-то совсем рядом, за кустами сирени, тосковала скрипка…

ЭСТАФЕТА МУЖЕСТВА

(о творчестве Ивана Лазутина)

Из времен Древнего Рима в наш двадцатый век пришел афоризм Цицерона: «Ораторами становятся, поэтами рождаются».

Эту хрестоматийную истину я вспомнил, когда лет десять назад мне довелось поговорить по душам с матерью писателя Ивана Лазутина. Простая русская крестьянка, с двумя классами сельско-приходской школы, сразу покорила меня. Только что прочитав моего «Суворова», она с искренним волнением пересказывала мне, автору, целые главы и тут же давала оценки поступкам, суждениям, языку, на котором говорят герои романа. Причем эти оценки по своей народной меткости порою казались мне глубже профессионального анализа. Я невольно проникся неподдельным уважением к этой мудрой русской женщине.

Пользуясь тем, что хозяин дома по неотложным делам задерживался, я продолжил непринужденную беседу:

— Мария Сергеевна, как вы объясните, что сын ваш, рожденный и выросший в деревенской глуши, в бедной крестьянской семье, стал писателем?

Вопрос мой был неожиданным, но после некоторого раздумья она взяла в руки пить нашей беседы.

— Что вам на это сказать?.. Шестерых я вырастила, пятерых сыновей и дочь. Все они, кроме второго сына, что в сорок четвертом году погиб под Новгородом, имеют высшее образование. Мой старший сын сейчас доктор наук, профессор, по его учебнику студенты страны изучают русский фольклор. Учились все хорошо, старательно, росли послушными. А вот Ваня среди братьев заметно отличался сызмальства, уже в четыре года. Бывало, прочтет ему старший сын стихотворение — он его тут же на лету запоминал. А когда первый раз увидел трактор — это было в тридцатом году, — то сам сочинил коротенькое стихотворение. После шестого класса Ваня заболел лихорадкой. Уж так она его вытрепала, так изнурила, что мы отправили его лечиться к тетке в Новосибирск, где он поступил в седьмой класс. И вдруг в конце октября получаем от него телеграмму: «Слушайте радио, буду читать свои стихи». Указал число, во сколько часов. Помню, всей фермой слушали мы в колхозной конторе радио, я тогда дояркой была. Слушаю и плачу… Лишь потом узнала, что приезжали осенью в Новосибирск два известных московских писателя — Яков Шведов и Николай Богданов. Выступали в Доме культуры перед пионерами города. — Напрягая память, Мария Ссфгеевиа рассказывала: — Мой сынок возьми и пошли им в президиум записку со стишком. Эту записку прочитал Яков Шведов. В те годы уж больно гремели его две песни — «Орленок» и «Нынче в море качка высока…». Перед концом выступления Яков Шведов сказал, чтобы Ваня подошел к нему после вечера. Он и отдал поэту тетрадочку своих стихов. Как было дальше — я не знаю. — Мария Сергеевна вздохнула и, вспоминая что-то далекое, светлое, продолжила: — После радио все у него пошло как-то само собой. Когда служил на флоте — там писал стихи, посылал их домой… Писал их на фронте, писал, когда учился в университете, даже в какой-то студии молодых поэтов занимался. Поэт Луговской — слыхала небось о нем — руководил этой студией. До сих пор храню афишу одного вечера.

— Поди, волновались, когда, вернувшись с войны, сын задумал поехать учиться в Москву? Тяжелые были годы: дороговизна, карточная система… — вызывал я на дальнейшее откровение Марию Сергеевну.

— И не говорите… Вся душа изболелась. То, что задумал учиться дальше, я была рада: он все десять лет в отличниках ходил. А вот то, что не захотел поехать в Новосибирск, я переживала. С неделю его уговаривала, а ему все смешки. Бывало, видит, что я вздыхаю, подойдет ко мне, обнимет за плечи и скажет: «Не боись, мама, гвардия и в Москве не пропадет». Он у меня на «катюшах» воевал. А раз видит, что я никак не успокаиваюсь и все гну свою линию насчет Новосибирска, взял с этажерки какую-то книгу, раскрыл ее и говорит: «Вот послушай, мама, что сказал один из героев Бальзака». И прочитал. Как сейчас помню эти слова: «Если ты собрался воевать с небесами — бери прицел на бога». И ведь, упрямец, с этим своим «прицелом на бога» послал документы не в какой-нибудь институт попроще, а сразу в университет. Да еще на юридический факультет!.. А там, как писал потом, конкурс — девятнадцать человек на место! И что же вы думаете? Поступил. И окончил неплохо. Сам академик Петровский под оркестр вручал ему диплом с отличием.