Исчезнувшие слова - Вера Тимофеевна Кукинова

никак не мог открыть портфель, а открыв, долго вытаскивал завалившийся за книжки брусок. Наконец, он извлек его, вытащил из газеты и, встав на цыпочки, протянул старику ярко блеснувший брусок.

Мы притихли, а в очереди, наоборот, зашумели. Кто-то, покинув свои места в очереди, подошел поближе, чтобы рассмотреть такой необычный кусок золота, кто-то стал нас расспрашивать, ахать и охать, а кто-то сказал, что дуракам всегда счастье.

В этой суматохе нас совсем оттерли от окошка, и мы не увидели, как рассерженный старичок высунулся из него против обыкновения чуть ли не до половины груди.

— Чей это слиток? — спросил он громко. (Оказывается, мы неправильно называли: не брусок, а слиток!).

Что было сил, мы заорали хором на весь Торгсин: — «Наш!», «Наш!» и, с трудом расталкивая взрослых, стали протискиваться обратно к окошку.

Около нас моментально очутился милиционер.

— В чем дело? Почему вы безобразничаете? — строго спросил он.

— Мы не безобразничаем, — сказал вспотевший Севка. — Мы сдали слиток, — уже вполне профессионально выразился он.

— Какой еще слиток? — совсем уже строго спросил милиционер.

— Золотой, — терпеливо сказал Севка. — Мы его нашли. Под полом. То есть не совсем мы, а…

Мы так путанно, так неправдоподобно все объясняли, что и сами перестали верить, что брусок наш.

— Это наш брусок, честное пионерское, — сказал Севка неискренним голосом.

— Ладно, ладно, там разберемся, — сказал милиционер и повел нас за перегородку.

— Теперь они там попляшут! — сказал нам вслед тот же голос, что говорил про дураков. — Улыбнется им золотишко!

Мы не пробыли за перегородкой и пяти минут. Подавленные вернулись мы в общую комнату и молча направились мимо очереди к выходу.

— Надо было распилить на кусочки, а не тащить все сразу, олухи! Тогда бы не отобрали! — прошипел все тот же голос.

Удивленные, мы остановились и, посмотрев на шипевшего, наверняка бывшего буржуя, а потом друг на друга, поняли, что они не знают того, что стало известно нам за перегородкой, того, что брусок железный.

И тут на нас напал дикий хохот. Кругом недоумевали — в чем дело, почему мы смеемся? Тогда Севка, пересилив себя и утерев от слез глаза, сказал абсолютно серьезно:

— А мы и идем распиливать! Не верите? Вот! — И он, высоко подняв наше железное золото, показал его всем.

Те, которые поняли, дружно засмеялись. А милиционер, тоже не сдержавший улыбки, слегка подтолкнув нас к выходу, сказал:

— Давайте, давайте проходите — золотоискатели!..

Радиостанция имени Коминтерна

Мы недавно стали вспоминать, как впервые услышали радио. То самое радио, которое мы нынче так легко включаем и выключаем, не прилагая к этому никакого труда.

Разговор зашел из-за Вадика. Последнее время он стал нас изводить. Как только мы, завесив абажур, усаживаемся около нашего старенького «КВН», он заводит свою «пластинку»:

— Разве это телевизор? Это же старая шкатулка! Ничего не видно! Курам на смех!

И так далее, в том же духе… Это у него вступительная часть — так сказать, артподготовка. Потом он переходит к основному и исполняет это уже другим голосом. Он начинает подъезжать к бабушке:

— Бабушк, а бабушк! Ну давай купим «Рубин». Или хотя бы «Темп». Ведь ты даже не знаешь, что такое настоящий телевизор!

Вадик обращается к бабушке потому, что она в нашей семье главная. Без нее не решается у нас ни одно важное дело. И еще потому, что Вадикова бабушка — наша мама — питает неженскую слабость ко всяким техническим новинкам и вообще к технике.

Она сама чинит электроутюги, плитки и пробки в квартире, когда они перегорают.

Техника — ее слабость. Если бы не надо было варить обед, ходить на рынок и штопать белье, мать целые дни возилась бы с каким-нибудь старым репродуктором, утюгом или счетчиком. Ничего она так не любит, как доходить до всего своим умом. Она часто повторяет: «Мне бы смолоду учиться, я бы вам показала!»

Это правда. Мы никогда не перестаем жалеть, что матери не пришлось учиться, — из нее вышел бы толковый инженер.

В войну она всему дому чинила электричество, водопровод и даже канализацию; чуть где испортится — бегут к нам.

— Анна Яковлевна, вода из крана хлещет, всю кухню залило!

Мать платок накинет и бежит. Железным прутом прочистит раковину, вырежет из старой калоши резиновый кружочек, развинтит кран и заменит сносившийся присос новым. Ей скажут:

— Золотые у вас руки!

А она всегда поправляет, ничуть не боясь, что хвастается:

— Руки без головы — плети. Шариком надо варить!

Однажды она купила по случаю старую швейную машину. Та и недели не прошила — испортилась. Отец пилил ее: купила старье, только зря деньги выбросила.

Мать вздыхала, задумчиво поглядывала на машинку. Потом решилась: взяла свои отвертки, стамески, ключики и разобрала все машинные внутренности. Мы пришли, а машинки уже нет. Все колесики, гаечки и винтики лежат на разостланной газете, а мать, забыв про все, с веселым отчаянием колдует над нею. Отец так и ахнул: совсем зарвалась старуха…

Дня три она возилась: подтачивала, смазывала и перетирала. Потом начала собирать. Собрала. Села шить — машинка, как параличная, вся трясется, вихляется, вот-вот рассыплется. Никто из нас над матерью не подтрунивал — очень она переживала. Закрыла машинку футляром и не подходила к ней. А потом взяла и опять все развинтила. Когда же, наконец, добилась своего, весь день хвасталась:

— Ай да баба! Ну и молодец! Своим умом доперла!..

И, не разгибаясь, строчила все подряд, что нужно, и что не нужно…

А Вадик, между тем, все пристает:

— Бабушк, ну ладно. Ты не покупай «Рубин». Ты только сходи посмотри, что это такое. Ведь интересно же…

Вадик хорошо знает свою бабушку: главное — заставить ее увидеть новинку, а там и уговаривать не надо.

Но и бабушка знает свою слабость. Потому она и отбивается.

— Не