Славута и окрестности - Владимир Резник

сумасшедшего Мотла о том, что Двойра печатала в погребе фальшивые новые деньги для следующей реформы, и общество, забыв про войну, тут же заспорило о том, будет она к десяти или к ста.

Грохот раньше времени ворвавшихся на тихую Банную улицу бронетранспортёров разбудил недавно вернувшегося с ночной гулянки Степу, и тот, почуяв неладное, попытался смыться огородами, но был пойман у самого Горыня, где капитан Штейман, пользуясь отсутствием сторонних свидетелей, с удовольствием врезал ему по шее. Исполнив давнюю мечту, капитан огляделся по сторонам и, подмигнув своим солдатам, задумчиво сказал:

— А не пристрелить ли нам его за нападение на советского офицера? — и стал не торопясь расстёгивать кобуру.

— Ты чё, Алик! Это же я, Стёпа! — завопил несчастный.

— Аааа.. Стёпа, — радостно узнал тот и двинул ему ещё разок.

Повезло лишь Владику Дракуле, который в эту ночь не ночевал дома, а после визита к кузнецу залечивал раны в объятиях молодой цыганки, пообещавшей заговором восстановить выбитый зуб, в таборе, разбившем свои шатры на берегу мелководной Утки. Впрочем, на этом его везение и закончилось. Проснулся он по-прежнему без зуба, без денег и со свежим триппером.

Незадачливых претендентов на трон на бронетранспортёре вывезли в лес, где капитан Штейман, отойдя с ними в сторону (под прикрытием группы захвата с автоматами), ещё раз объяснил им, кто в городе хозяин. Объяснение закончилось щелчком затвора и командой: «Бегом!», которую дважды повторять не пришлось.

4

На этот раз собрались на веранде у Меера. Песя не ждала столько гостей, и на стол поставить было нечего. Она, конечно, открыла свежезакатанную банку с огурцами, достала остатки вчерашнего жаркого и сегодняшнего печенья, отлила из бутыли в графин черносмородиновой. А никто и не ел. Цедили потихоньку наливку, пощипывали печенье, изредка перебрасываясь ничего не значащими словами. Стемнело, и никто не встал, чтобы зажечь свет. Старики сидели в темноте и молчали. Они победили, но праздновать не хотелось. Всегда готовые к худшему, безропотно встречая очередные причуды своих извилистых судеб, они понимали, что это лишь временная передышка, что снова что-то меняется в знакомом им мире, и не ждали от этих перемен ничего хорошего.

*Ганыф — вор (идиш)

** Вус? — Что? (идиш)

Жареная рыбка

Кладбище находилось на высоком западном берегу реки. Начали хоронить там давно, лет сто пятьдесят назад. Городок был небольшой, но войны и голод исправно поставляли кладбищу обитателей, и оно быстро разрослось. Расширяли его в стороны, не к воде, но за эти годы река неторопливо подмыла берег и подобралась почти к самой ограде. Поначалу кладбище было православным, затем неподалёку от него образовалось еврейское. За долгие годы оба раздались вширь, а потом и встретились и теперь стояли вплотную, разделённые невысокой и теперь уже двойной оградой.

Рыбалка была лучше на противоположной, на пологой стороне реки, но и на этой, если спуститься по извилистой тропинке мимо выпирающих из обрывистого склона корней на узкую песчаную полоску у самой воды, можно было при сноровке и небольшом везении наловить за вечер ведёрко окуней и плотвы, а, если совсем повезёт, то на правильную блесну вытащить и щуку, а на наживку из мелкого пескаря — судака.

Про рыбалку в здешних местах Матвей знал всё. Прожив в Городке почти безвыездно от рождения до ухода в армию, он исходил всю округу, знал тут каждый куст и каждую корягу в затоне, под которой мог прятаться ленивый карась или небольшой, но уже зажиревший сомик. Правда, в последний раз рыбачил он тут лет десять назад, потому как отслужив, в родные места не вернулся, а сразу поступил в большом городе в институт на вечернее отделение, благо для демобилизованных были льготы. Работал днём на заводе, в чаду, грохоте обрубочных зубил и слепящем свете электросварки, и лишний раз утвердился в правильности своего решения: образование и чистая работа. Потом он перевёлся на дневное, а после окончания устроился там же в городе в проектный институт, а к этому времени и сын родился. Отца Матвей помнил плохо — тот умер в дальней сибирской командировке (так рассказывала мать) там же и похоронили, когда он был ещё первоклассником, а вот мать на свадьбу приехала. Она приезжала ещё раз, когда внуку исполнилось три года, и всё зазывала, приглашала приехать на лето к ней, ну хоть на месяц, хоть на пару недель. А у них всё не получалось. Да и не то чтобы уж так они были заняты — просто Тане, жене его, уж больно не хотелось ехать в эту и не деревню, и не город, а так — не пойми что: Городок. И то ведь правда, зачем ребёнку проводить лето в пыльном и душном посёлке, если у её родителей роскошная дача с садом, и озеро близко, и тесть с тёщей души во внуке не чают. Вот так и не сложилось. Вот и приехал он сюда, только когда позвонила их соседка — странная и заносчивая старуха Элеонора, оказавшаяся в городке во время войны, да так и осевшая там, сказала, что мать умерла и положила трубку. Он не поспел к похоронам — на работе, конечно, отпустили сразу, а вот Таня болела, и сына было оставить не с кем. И пока тёща вернулась с дачи, пока нашёлся билет, да пока добрался с двумя пересадками, мать уже похоронили. Матвей погрустил, попил два дня с немногими оставшимися в городке старыми приятелями, а потом позвонил на работу и, плюс к трём выделенным начальством на похороны дням, попросил неделю в счёт отпуска — надо было заняться оформлением нехитрого наследства, продажей дома, на который, как ни странно, тут же нашёлся покупатель — многодетный азербайджанец, работавший инженером-технологом на цементном заводе — единственном оставшемся предприятии в городе. Дом был мал для такого семейства, но участок был большой, и деятельный технолог сразу прикинул, где он расширит, что достроит, а так как Матвей особо цену не загибал, то сторговались быстро. А ещё ему захотелось просто побыть одному, отдохнуть от жизни в пусть и большом, а всё ж не своём отдельном жилье (жили они с Таниными родителями, в их ведомственной, полученной именитым тестем квартире) побродить по городу своего детства и порыбачить, как когда-то. В чулане нашлись его детские удочки — мать сохранила даже их. Он поумилялся, но выкинул обе: и самодельную из орехового прута, над которой долго когда-то трудился, и покупную, бамбуковую, бывшую предметом его мальчишечьей гордости и зависти приятелей, и купил в магазине два новых пластиковых удилища с катушками, крючки, грузила и даже набор блёсен. Так и получилось, что теперь он бывал на кладбище каждый день. Сначала поминал у свежей, не заросшей ещё травой, могилы, а после спускался к реке.

Вот и сегодня он посидел на невысокой скамеечке, которую сам сколотил из досок, найденных в сарае, и вкопал вчера внутри оградки. Отхлебнул из купленной по дороге чекушки, покурил, спустился по склону и стал разматывать удочки. За несколько дней он привык, что здесь на этом берегу никто, кроме него, не рыбачит, и не сразу заметил какое-то движение в стороне, заметив удивился, а присмотревшись, удивился ещё больше. На соседней узкой отмели метрах в тридцати от него выше по течению стоял мужчина. Его вид настолько не вязался с представлением о том, как должен выглядеть рыбак, что Матвей не удержался и фыркнул. Мужчина, полностью поглощённый своим занятием, только тогда заметил Матвея и приветственно помахал ему рукой. Понаблюдав за незнакомцем несколько минут, Матвей решил подойти — уж больно нелепо всё выглядело. Прошлёпав по мелководью между отмелями в своих высоких до колен сапогах, он подошёл, поздоровался и задал традиционный рыбацкий вопрос про клёв. Мужчина застенчиво развёл руками — в ведре у него было пусто. Пока обменивались ничего не значащими фразами про погоду и течение, Матвей исподволь присматривался к рыбаку. На том был чёрный, изрядно заношенный и лоснящийся костюм. На ногах — стоптанные чёрные же туфли, и, как показалось Матвею, уже насквозь промокшие и полные песка. Мужчина был высок, худ и немолод — за сорок. Чёрные вьющиеся волосы с проседью, трёхдневная седая щетина на впалых щеках и пронзительно синие, не выцветшие глаза. Чистая, но слегка певучая речь, и некоторые специфически местные словечки выдавали уроженца этих мест, — Матвей сам избавился от этого южного напева только после