Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

моих положительных (ведь есть же они) заслугах (язык, такие вещи, как “На даче”, “Диплом”, “Мебель” и проч <ее>, и проч <ее>). Ведь это мелкая газетная шушера и подлая человеческая толпа выделили из моих писаний исключительно “Четыре” и “Леду”, вещи не плохие, но и не характерные для меня. <...> Ведь я, наконец, знаю свою истинную, не газетную репутацию, знаю своего настоящего читателя. И этот читатель вместе со мной пожимает плечами: почему Каменский порнограф? Почему только “Леда”?»[24]

Несмотря на авторские обиды, «Леда» и «Четыре» действительно были попытками ответить на основной вопрос, волновавший в то время Каменского. Каков путь к тому «будущему человеку», чьим примитивным отблеском представал фаллофор поручик Нагурский и чьей возлюбленной мечтала стать красавица Леда? А в 1908 году Каменский попытался ответить на него в романе «Люди».

Двумя годами раньше был написан рассказ «Белая ночь», явившийся прототипом сюжета романа. О замысле этого произведения Каменский писал редактору В. С. Миролюбову: «Рассказ <...> небольшой — до листа; тема меня завлекала давно. Это — улица. Большая улица большого города, люди, огни, скрытая грусть и страшнейший ужас отчуждения, разобщенности людей, тайна чужих квартир, закрытых дверей и открытых окон. На фоне улицы экскурсия двух мечтателей в область упрощения жизни, нечто сектантское: люди — братья и каждый может подойти к другому, как брат. Вообще что-то взволнованное... Писать буду с удовольствием <...> Заглавие выбирайте сами: “Город” или “Улица”»[25]. В итоге Миролюбов или сам Каменский озаглавил рассказ «Белая ночь», намекая тем самым, что приключения художника Ключарева и чиновника Гордеева — их попытка войти в чужую квартиру для установления новых человеческих отношений — столь же фантастичны, как фантазии мечтателя Достоевского.

Герои Каменского говорили о чаемом людьми провозвестнике нового: «Все ждут пророка. Ждут, что придет кто-то новый и смелый, и разрушит преграды, и скажет, что нет чужих людей, чужих квартир, нет знакомых и незнакомых, а есть только ничем не преграждаемая свобода влечения одного к другому. И вспыхнет великая бескровная революция отношений между чужими...»[26]

Но их собственные попытки стать такими пророками оказались несостоятельными.

После «Четырех» и «Леды» Каменский утвердился в мысли о том, что решение проблемы одиночества человека в современном обществе может быть найдено в высвобождении сексуального подсознания личности, что уничтожит многие комплексы, возникшие в результате подавления ее истинных желаний. Тогда же писатель уверился в своей миссии писателя-пророка. «Истина», которой Каменский хотел поразить мир, состояла из эклектично перемешанных идей из области философии (Ф. Ницше) и психоанализа. А для ее изложения он избрал форму тенденциозного романа, нарративно убеждавшего читателя в верности авторских идей.

В «Людях» главный герой — студент Виноградов — вселяется в чужие квартиры и проводит своеобразные «психологические эксперименты» над их обитателями, пробуждая в их душах подсознательные желания и инстинкты. Они-то, по его мнению, и составляют сущность человеческой натуры. Повсюду герой и стоящий за ним писатель обнаруживают под «налетом» социального биологическую основу.

Художественное пространство романа ограничено в основном квартирой Тонов, названной автором «приютом расползающихся поколений»[27]. В трех членах этой семьи: старике генерале, его сыне — либеральном профессоре и полной неопределенных ожиданий курсистке Надежде (ее имя было явно значимым) Каменский дал как бы художественное обобщение своего представления об уходящих, распространенных в настоящем и грядущих нравственных ценностях русского общества.

В основу художественной структуры произведения положено традиционное для русского идеологического романа испытание героя любовью, осмысляемое как проверка состоятельности его убеждений. Во имя их Виноградов дважды «уступает» любимую девушку соперникам. И в то же время «Люди» — роман воспитания. В ходе испытаний чувственностью (Наранович), затем разумом (писатель Береза) героиня постепенно превращается в новую женщину, преступившую ценностный барьер современного общества.

Название романа восходит к образам идеальных людей из страны-утопии «Сна смешного человека» и к «сверхчеловеку» Ницше. Это — новые люди, которых еще мало в настоящем.

В романе нарочито обнажена условность повествования. В финале Надежда и Виноградов обсуждают все случившееся с ними. При этом Надежда считает, что «опыты, которые проделывали мы оба, наше неодинаковое бесстрашие, неодинаковая любовь к людям, наше с Вами идейное несходство и наша дружба представляются мне теперь страницами какого-то эксцентрического романа, с сочиненной фабулой, искусственным построением, но — не скрою от Вас — страницами, которые перелистываешь в памяти с острым, почти рискованным любопытством»[28]. Подобное восприятие героиней жизни как литературного «текста» сближало ее с героями модернистской литературы. Это было одновременно выражением нового эстетического кредо Каменского, уже отошедшего далеко от принципов реалистического бытописательства.

Создавая роман о «комнатном Заратустре» Виноградове, Каменский ощущал самого себя пророком, «учителем жизни» своих читателей. Посылая оттиск романа А. А. Измайлову, он писал: «Жажду узнать твое мнение об этой моей первой большой вещи, которую я писал в горении и тоске и во всяком случае в надежде дать нашему алчущему читателю нечто похожее на хлеб, а не на камень. Знаю, что ты беспощаден ко всему, что представляет этот “камень” в нашей литературе, тем не менее надеюсь, что ты многое простишь моему Виноградову за его любовь»[29]. Но подобная роль оказалась не по силам Каменскому. Занимательность сюжета, парадоксальность ситуаций романа привлекали читателей, но претензии автора представить некую «книгу жизни», «учебник» были несостоятельными.

Попытки Каменского «сыграть в Заратустру» настолько раздражили критиков, что большинство из них начисто отвергли какие-либо достоинства произведения. «Роман слаб, — писал С. Фелицын, — хотя <...> он читается легко, с интересом, сюжет его не избитый, в нем есть оригинальные страницы, написан он красиво. Слабым же вышел роман отчасти по вине... читателя. <...> который требует теперь от писателя-беллетоиста великих истин, проповеди новых взглядов, оригинальных идей»[30]. Ему вторил критик Гудаш: «...г. Каменский сделал шаг вперед — непосредственного наивного завсегдатая лупонаров вывел в люди, сделал героем, проповедником, идеалистом XX века»[31]. Писатель, отмечал В. Кранихфельд, не разглядел, что его неожиданный успех — это «успех скандала, созданного некоторыми его рассказами, — временный, быстро протекающий успех. <...> Он подумал, что брошенные им случайно в рассказах мысли на самом деле заинтересовали читающую публику. И <...> решил сделаться “учителем жизни”. Таково, мне кажется, происхождение романа “Люди”»[32].

Единственным рецензентом, проследившим генеалогию романа и его главного героя, был