Творчество - Павел Владимирович Виноградов

где с христианством сталкиваться манихейство, где на заднем плане смутно вырисовываются тени великих святых, философов, магов и ересиархов. И даже «двойной» финал, возникший из-за того, что роман не закончен, сейчас воспринимается вполне органично, словно так и было задумано.

Кстати, может быть, первый вариант романа и сгорел потому, что в глазах автора не был достаточно глубок. Настолько глубок, как тот, что мы читаем теперь. По многим свидетельствам так оно и есть. Мы можем представить, как он воспринимался бы, открыв повесть Булгакова «Дьяволиада» — тоже о сатане, являющемся в раннем СССР в образе советского бюрократа. Интересная и мастерски написанная сатира, но имеющая значение лишь для своего времени. А вот «МиМ» — это навсегда.

И потому, возвращаясь к удивительному утверждению об огнеупорности рукописей, мы вынуждены с ним согласиться. Горит бумага и чернила на ней. Но не сгорает идеальный образ произведения, который носит в себе писатель. Вопрос, откуда он берет его — из самого себя, или извне и свыше, открыт. Но образ этот и правда, похоже, неуничтожим.

Другое дело, что он может уйти вместе с автором… туда, куда эти авторы в конце концов уходят, и не существовать для мира сего. Но с «МиМ» произошло иначе. Почему? Может быть, потому что писавший роман о дьяволе, обуреваемый темными мыслями и оккультными шатаниями сын православного богослова Михаил Афанасьевич Булгаков написал как-то на полях одного из листов своей рукописи:

«Помоги, Господи, написать роман».

В ночь с пятого на десятое…

Умер писатель Михаил Успенский. Умер во сне в ночь с пятницы на субботу. «В ночь с пятого на десятое» — так называется его незаслуженно забытая ранняя повесть, впервые опубликованная в альманахе «Енисей». И вторая из его вещей, прочитанная мной.

Для меня, диссидентствующего юнца, это было чудо — на сером фоне идеологизированной до идиотизма советской литературы вдруг произрос ядрёный сюрреализм, да ещё и берущий начало от Булгакова и обэриутов. Позже оказалось, что эти литературные корни вполне способны нести на себе роскошное древо иронического фэнтези, вечным памятником которого будет бессмертный Жихарь Успенского.

Я чувствую горе от этой утраты, но не могу понять, кем он был для меня. Учитель? Пожалуй — сначала. Но я никогда, наверное, не достигну этого синтеза виртуозности рассказа, сарказма, благородного безумия и скрытой печали, который и есть творческое наследие Михаила Успенского. Да, честно говоря, и не хотел бы, потому что для него этот болезненный мир был континуумом, в котором существовала его душа. Можно сказать, он сам всегда жил «в ночь с пятого на десятое». Там и умер…

Друг? Тоже слишком сильно сказано. Да, «заболев» Успенским заочно, я вдруг обнаружил, что работаю с ним бок о бок — через кабинет в здании огромного красноярского издательского комплекса, который (он сам это признал в разговоре) был прототипом инфернального дома из «Ночи». Я был помощником корректора издания краевого комитета КПСС «Красноярский рабочий», а он редактировал (то есть, в одиночку делал) приложение к этой газете с сюрреалистическим названием «„Красноярский рабочий“ на объектах агропрома»…

Да, было общение, разговоры — не всегда трезвые, время такое — в том числе, и о литературе. Но я был пописывающим в общую тетрадку стихи юношей, а он начал публиковаться, когда я под стол пешком ходил, писал потрясающую прозу, постоянно ездил в Ленинград к тоже любимому мной Виктору Конецкому. Я звал его Мишей, но знал, что он был, пожалуй, самым ярким представителем знаменитой «Красноярской стенки». Может быть, Олег Корабельников не хуже, но он оставил литературу, а слава его, в отличие от Мишиной, не перешагнула границ Красноярска.

Однако, кажется, и Миша испытывал ко мне некоторый интерес, особенно, когда началась «перестройка» и я получил местную известность как один из лидеров радикальных политических «неформалов». Потом я уехал в Питер, а Миша остался в Красноярске, но его романы уже читали и обсуждали по всей стране даже далёкие от фантастики люди. Он и не был «чистым» фантастом, а настоящим, большим писателем. Да я и не признаю это советское деление литераторов на писателей и фантастов — в любом жанре пишешь или хорошо, или плохо. Он писал великолепно. Всегда.

Но, как не случайно — я убеждён в этом — возникло наше знакомство, так и не случайно было прервано. Он довольно часто приезжал в Питер, но нам ни разу не удалось встретиться. То я лежал со сломанной ногой, то пришёл на вручение ему премии братьев Стругацких, а он сам на церемонию не явился… В переездах с квартиры на квартиру потерялся подписанный им сборник его рассказов в «Библиотечке „Огонька“. Только на фотографиях в интернете я видел, как он неуклонно толстеет, а глаза его становятся всё печальнее.

Он почти не писал в последнее время, да и вообще за жизнь написал немного. Вёл мастер-класс юных фантастов, работал политическим обозревателем (Господи, Миша!..) в газете, которая в 90-х публиковала мои первые рассказы. Может быть, и хорошо, что мы не увиделись — наши пути разошлись. Он остался с диссидентами СССР и «неформалами» 90-х, а я — нет. Вряд ли бы сейчас мы нашли общий язык. Но политические разногласия — такая мелочь по сравнению с уважением и благодарностью, которые я испытываю к его литературе!

«Мой читатель умер, мне некому писать», — говорил он в последние годы.

Скорее всего, это просто отговорка, маскирующая глубокий творческий кризис. Вдова писателя убеждена, что умер он от депрессии. Возможно. Но его читатель жив и будет жить, пока люди читают русскую литературу, в которой Михаил Глебович Успенский останется навсегда.

Пассивно-агрессивная Ассоль

«Алые паруса» — самое известное, но не самое значительное произведение Александра Грина.

При этом широкие массы читателей из всего его творчества по большей части знают лишь эту повесть, ну и ещё роман «Бегущая по волнам». Эти выдающиеся произведения, похоже, обладают неким гипнотическим свойством: обычно они воспринимаются, как радостные гимны романтическим мечтателям. Между тем сам дух гриновского творчества отнюдь не романтичен и уж точно не радостен, что очевидно по многим другим, куда менее известным его произведениям, вроде «Дороги никуда», и особенно рассказам, по которым на излёте СССР был снят сюрреалистический «ужастик» «Господин оформитель».

При внимательном разборе и «Алые паруса» тоже не столь уж безоблачны. Хотя совершенно понятно, почему именно эту небольшую повесть («феерию» по авторскому определению) так активно продвигали в СССР, где Грин никогда не был особо в чести, а временами пребывал под прямым запретом. Ведь это произведение