Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

презрению к условностям и теперь в такую чудесную минуту говорить только о разнице наших внешних положений! Да ведь это настоящая бессмыслица. Корнет, милый корнет, да отзовитесь же! Скажите им, что вы не боитесь ничего этого.

— Я должен быть последовательным, княжна! — по-прежнему жестко сказал корнет Глыбович. — Я не хотел никаких откровенных разговоров. Эта забава не в моем духе, но раз дошло до того — извольте, я люблю вас, но руки вашей не осмеливаюсь просить, так как хорошо знаю, что мне не получить ее.

— Вздор! — крикнула княжна уже в каком-то лихорадочном замешательстве, и вдруг, вскочив с места, стала теребить за руки и корнета, и беллетриста, и для чего-то поднимать с земли маленького Юрди. — Вы слышите, я ваша, я равная вам всем Дуду, и вы мне нравитесь каждый... Ах, я не знаю, что я говорю. Если вы любите меня и просите моей руки, то я отвечу каждому из вас от чистого сердца, и не по каким-либо иным соображениям... Мне надоело, что я светлейшая княжна. Я не хочу быть светлейшей княжной!.. Что это? У меня кружится голова? Где мой велосипед? Вот он... И я скажу вам сейчас нечто оглушительное... Нет, не скажу до завтра... Я напишу вам общее письмо и пришлю с нашим дворецким ровно в полдень на морскую площадку. А ночью мы встретимся, быть может... Ну вот, Крюковский, вы, кажется, правы: вот и конец тайне.

VI

Был ласковый сентябрьский день — полусолнечный, полутуманный, и в дворцовом парке стояла необычайная тишина. Даже птицы не щебетали. Поистине казались бесполезными, никому не нужными все эти бесчисленные роскошные цветники, эти туго укатанные и тщательно выметенные дорожки, эти бюсты императоров и полководцев, обвитые необыкновенно свежею зеленью повилики и винограда. Пахло чистым воздухом, немного морем, немного морским песком.

В двенадцать часов на площадке собралось трое друзей, а может быть, и врагов, — Крюковский, Глыбович и Юрди, привыкших за эти несколько дней встречаться только при свете луны. Как-то слишком официально, точно перед дуэлью или парадом, резала глаза обоим штатским приятелям ярко-оранжевая фуражка корнета Глыбовича, и совсем холодным казался стук его палаша и звон шпор. Очень долго, не меньше двадцати минут все трое ходили в разных направлениях по площадке и молчали. Наконец корнет Глыбович вынул портсигар и попросил у Крюковского спичек. Пока тот рылся в карманах, маленький Юрди вытащил серебряную зажигалку, щелкнул ею, и вспыхнувший огонек как будто нечаянно соединил друзей.

— Очень странно, — сказал корнет Глыбович, закуривая папиросу. — Было назначено в двенадцать часов.

— Надо ждать, — неопределенно произнес Крюковский и невольно поймал себя на мысли, что он уже не может прямо смотреть корнету в глаза.

Через минуту со стороны парка послышались шаги, и на другом конце площадки появилась довольно высокая фигура старика с белыми бачками, в ливрейной фуражке и штатском черном пальто. Старик огляделся, уверенно двинулся через площадку и, приблизившись, оказался совсем маленьким, но ужасно прямым старичком.

— Господин Крюковский? — вопросительно произнес он, обращаясь сразу ко всем мужчинам. — Я имею письмо.

— От княжны? — спросил беллетрист.

— Никак нет, — сказал старичок, — от Марии Николаевны.

— От какой Марии Николаевны? — спросил Юрди.

— От госпожи Арефьевой.

— Это ошибка, — уверенно сказал корнет Глыбович. — Кому адресовано письмо?

— Господину Крюковскому, Александру Константиновичу.

— Совершенно верно, это мне, — сказал беллетрист, — но кто такая госпожа Арефьева? Я ее не знаю.

— Госпожа Арефьева, — суховато объяснил старичок, — камеристка светлейшей княжны Евдокии Петровны.

— Ну? — нетерпеливо спрашивал Крюковский.

— Больше ничего-с, — отвечал старичок, протягивая письмо.

— А как же княжна, — уже в замешательстве говорил беллетрист и взял письмо. — Как ее здоровье?

— Не могу знать. Оне за границей. Должно быть, хорошо. Честь имею... Ответа не приказано дожидать.

И, приложив руку к своей ливрейной фуражке, старичок быстро, гораздо быстрее, чем пришел, удалился назад.

— Читайте же, черт возьми! — не сдерживаясь, крикнул корнет Глыбович.

Беллетрист разорвал конверт, вытащил листок обыкновенной почтовой бумаги и начал читать:

— «Дорогой писатель Александр Константинович! То оглушительное известие, которое я хотела сообщить Вам вчера, Вы и другие мои друзья уже получили от подателя этого письма. Я не светлейшая княжна, не княжна Дуду, а простая камеристка княжны, Мария Николаевна. Конечно, Вы поражены этим известием и, быть может, оскорблены им в своих лучших чувствах. Кто виноват в этом невольном, так поздно раскрывшемся маскараде? При первой встрече Вы назвали меня княжной, ни у кого из Вас не было ни малейшего сомнения в том, что я — княжна Дуду, и я подчинилась минутному женскому соблазну пококетничать с Вами один вечер в чужой, случайно подвернувшейся роли. Нечаянно комедия затянулась, и я думаю, что именно я больше Вас всех наказана за это. Я убеждена, что Вы сочтете мое поведение шуткой дурного тона — в особенности Вы, милый корнет, — извините, что называю Вас так по старой памяти. И все Вы не пожелаете даже продолжать знакомства с глупой девчонкой, столько вечеров державшей Вас в довольно некрасивом заблуждении. Насколько могу, постараюсь смягчить Ваш гнев. Правда, я не княжна, я дочь покойного камердинера старого князя, но я окончила гимназию с медалью и воспитывалась довольно близко от светлейшей княжны Евдокии Петровны. Княжна Дуду меня любит, очень со мною откровенна, называет меня не камеристкой, а компаньонкой, а я, хотя и не вижу между этими двумя званиями никакой разницы, однако ценю ее деликатность ко мне и не променяла бы своей должности ни на какую другую. Я выросла рядом с княжной и обожаю ее совсем