Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

обедом все отказались. И вот чтобы все-таки добиться своего, взял слово, что мы будем в Павловске. Барышни, конечно, растаяли, и не только Сашенька, но и Леокадия Васильевна расфуфырилась. Вот с этим поездом едем. Скажите откровенно, у вас в канцелярии известно, что господин фон Бринкман глуп, как крокетный шар?

Чебыкин огляделся по сторонам, слегка хихикнул и, нагнувшись к студенту, произнес:

— Конфиденциально считаю долгом подтвердить.

— То-то же! — удовлетворенно сказал студент, пробираясь к окошку кассы. — Подержите-ка за это сию драгоценную ношу.

И Чебыкин бережно подхватил обеими руками две светлосерые, подбитые шелком и волшебно пахнущие кофточки. Испытанное им блаженство продолжалось недолго. Пробил второй звонок, со стороны платформы замелькала воздушная тень, и каменный пол слегка задрожал под ногами, а где-то близко-близко послышалось пыхтенье паровоза. Студент выхватил у Чебыкина кофточки и побежал на поезд.

Фон Бринкман, бритый господин с великолепно закрученными черными усами, в цилиндре и модном пальто, пестревшем разноцветными искрами, стоял на площадке вагона с букетом роз в руках и разыскивал кого-то взглядом. Увидав адмирала в шинели и барышень в кружевных розовых платьях, он приподнял цилиндр и обнажил коротко обстриженную голову, заостренную кверху. Горбатый нос, отливавшие синевой бритые щеки и маслянистые черные глаза, несмотря на немецкую фамилию, делали его похожим на армянина или грека. Стоя в проходе на платформу, Чебыкин видел, как его начальник, известный в канцелярии между прочим тем, что никто его не помнил улыбающимся, живо и молодо, гораздо моложе своих сорока лет, соскочил со ступеньки и с любезной, изысканной улыбкой подбежал к барышням. Букет роз оказался двумя сложенными вместе бутоньерками. Дальше Чебыкин видел, как барышни поспешно направились к вагону, а фон Бринкман поочередно подсаживал их на площадку. Студент лениво плелся позади всех, и рукава светло-серых кофточек, перекинутых через его локоть, почти волочились по полу.

XI

Мягко покатился поезд. Чебыкин остался один, и вечер, проведенный им на вокзале, показался ему длиннее и скучнее целого года его жизни. Мелькали поезда. К вокзалу подъезжали экипажи. Офицеры выходили из вагонов и входили в вагоны, с дребезжанием волоча по асфальту громадные белые сабли. Дамы с крупными брильянтами в ушах, сверкавшими сквозь длинные цветные вуали, жадными глазами смотрели им вслед или поднимались со скамеек им навстречу. По платформе гуляла дочь буфетчика с телеграфистом и багажным кассиром по бокам. И все это, волновавшее Чебыкина раньше, возбуждавшее в нем ребяческое любопытство, беспричинную ревность и зависть, заставлявшее принимать неестественные позы, хмуриться и надвигать фуражку на лоб, сегодня не останавливало его взора.

Итак, у него появилось знакомство, о котором он до сих пор мечтал как о чем-то несбыточном, невозможном. Барышни, дочери адмирала, изящные, светские, прекрасно одетые, говорящие особенными, капризными, страшно аристократическими голосами, вдруг сегодня держали себя с ним совершенно запросто, умный, страшно ученый, дьявольски смелый и откровенный студент говорил с ним, как с равным. И Чебыкину, прожившему десять лет подряд между канцелярией, разговорами с матерью и одинокими прогулками по вокзалу, знакомство с соседями представлялось событием особой, почти фатальной ценности. И когда эти соседи вернулись из Павловска, Чебыкин почему-то не решился попасться им на глаза, крадучись, издалека проводил их до дачи, а потом, войдя в свой бревенчатый флигель, не зажигая огня, лег спать.

Несколько вечеров подряд Чебыкина приглашали играть в крокет. Простодушные шутки студента, сближающая подвижность игры, живая перекрестная болтовня постепенно выкуривали из него застенчивость и робость. Барышни с ним не стеснялись, адмиралу нравилась его почтительная выдержка, а студент со второго же вечера решил заняться его развитием.

— Вы, господин хороший, закоснели, — говорил он, потрясая своей рыжей бородой, — плюньте на вашего Карамзина и займитесь-ка на досуге вот чем.

И на столе у Чебыкина появилось несколько популярных курсов и брошюр по истории культуры, политической экономии и физиологии, подобранных студентом в особой постепенности и порядке.

Говорил Чебыкин мало, больше улыбался шуткам, чем отвечал на них, но зато каждый раз, как он вставлял в свою речь такие выражения, как «ввиду изложенного» или «присовокупляя», — барышни встречали его дружным смехом.

— Присовокупляя, присовокупляя! — хохотала Сашенька. — Я вас теперь так и буду звать: господин «Присовокупляя». Ха-ха-ха!

— Что же вы с ним поделаете, — вступался студент, — если конусообразная голова господина фон Бринкмана такого у них страха напустила, что они, несчастные, бредят казенщиной. А вы, батенька, в самом деле, отучайтесь. Хотите, мы будем вас штрафовать за каждое канцелярское слово?

— Ввиду единодушного осуждения всеми... — начинал Чебыкин.

— Штраф! — кричали ему.

— Виноват, — поправлялся он, — вследствие выраженного всеми желания...

— Штраф! — было ему ответом.

Чебыкин путался и умолкал.

Штрафы начались с того, что в один прекрасный вечер барышни надавали ему поручений в Гостиный двор, куда он заехал со службы и откуда вернулся нагруженный бесчисленными коробочками и свертками. Затем, по совету студента, за десять канцелярских оборотов и слов Чебыкин обязывался прочесть ночью («для упражнения в русском языке») какой-нибудь чеховский или тургеневский рассказ и передать его утром всей компании своими словами. И требование это было столь безапелляционно, что поневоле приходилось исполнять, под страхом «отлучения от крокета», как говорил студент.

XII

Так прошла целая неделя. Один раз заезжал фон Бринкман, с тем чтобы вместе отправиться в Павловск, и, пока одевались барышни, медленно расхаживал по саду с адмиралом.

Чебыкин стоял у себя в комнате в простенке между окнами и одним глазом посматривал на начальство. А «начальство» было в том же модном разноцветном пальто с круглыми и покатыми плечами, в желтых перчатках и ботинках, и палка с загнутой, как у опереточного пастуха, ручкой висела на согнутом локте руки.

Голос у фон Бринкмана был какой-то приторный, медовый,