Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

И чем дальше он думал, тем увереннее — как это ни было почему-то жутковато — осознавал, что сюда, в поселок, он теперь, конечно же, никогда не вернется, насовсем…

Хозяйство у мамы осталось небольшое: куры да поросенок. Молоко она брала у Жариковых. А корову ей пришлось продать.

— Тяжело было с сеном? — виноватым тоном спрашивал Александр Иванович.

— Да нет, — тоже виновато опускала глаза мама. — Молоко жалко стало: едоков-то нет… Я его и так переложу, и так, и заквашу, и натоплю — а потом возьму и вывалю все Машке. Той-то что: хрю-хрю, только подавай. А у меня душа не выдерживала добро переводить… Сейчас, как мимо двора Никифоровых прохожу, Красавка меня будто чует — мычит, зовет… Веришь, сердце кровью обливается…

Огород она тоже урезала, сотки три содержала всего: ближе к лесу — картошка, а возле дома — всякие грядки. Все на огороде уже было окучено, прополото на несколько раз.

— Натура такая колготная, — посмеивалась мама. — Встаю рано, когда люди к коровам едут… и пока не по-тюкаю тяпкой, не поползаю на грядках — ни аппетита, ни настроения нет…

Мама сильно постарела, сдала после похорон отца: точно высохла вся, почернела, согнулась. О скорой смерти говорила спокойно, ничуть не страшась ее.

— А чего же ее бояться? — как бы даже удивлялась она. — Так надо. Все умирали, кто жил, — и ничего. За меня есть на земле дети, внуков вон сколько. Я свое исполнила. Боязно, когда отжил как гнилой корень — никаких побегов от тебя. Как вот тогда на том свете с прабабушками и прадедушками своими встречаться? Как будто предал их, свел на нет их существование…

Она показывала одежду, которую уже давным-давно приготовила для себя на погребение: простую ситцевую рубаху, платье с черными кружевами у ворота и по подолу, платок в мелкий горошек. Александр Иванович с трудом выдерживал, когда она начинала бережно перекладывать это.

В последнее время — особенно после инфаркта — он много раз пытался подготовить себя к неизбежности смерти, рано или поздно, — но ничего не получалось. Он, кажется, боялся в смерти не предшествующей ей боли — это было, наверное, даже хорошо, так как смерть тогда становилась желанной избавительницей, — не неизвестности потом, за гробом, — несмотря на твердую вроде бы убежденность, что потом не будет ничего. Боялся он, кажется, лишь того, что вот он уйдет, уйдет навсегда, а жизнь будет продолжаться, та жизнь, которую он уже никогда-никогда не узнает и никак не вмешается в нее. И было в этом точно что-то от того чувства, с каким он оставлял недавно, уезжая, управление.

«Кавардак без тебя на земле начнется…» — безуспешно иронизировал он над собой…

Он планировал в первые дни помочь маме по дому, но работы почти не было: прошелся кое-где с тяпкой по картошке, поправил ограду двора, перепилил и переколол дрова и, оставшись однажды утром без дел, посидев на крыльце, подразнив Машку, которая, заслышав свое имя, забегав по закутку, захрюкав, долго потом не могла успокоиться, — неожиданно подумал о том, что можно было бы уже и возвращаться: повидал маму, побродил по поселку, порыбачил…

На рыбалку он ездил всего один раз — недалеко, правда, к Слепой протоке. Бралось там хорошо — он едва успевал забрасывать удочку — но попадалась все больше мелочь, касаточки, — этакие скрипучие и скользкие колючки, о которые он, снимая касаточек с крючка, исколол себе ладони. И такая рыбалка к вечеру сильно утомила его.

Он надеялся поездить к Слепой по меньшей мере с неделю, чтобы отвести душу, но после первой же поездки потом, как нарочно, стал просыпать, пропускать лучший клев, — и ничуть вроде бы о том не жалея. И вот, посидев как-то снова на крыльце, на солнышке, вдруг решительно поднялся и, дойдя до почты, дал Валере телеграмму: «Сообщи состояние дел».

Но минул день, два, три — Валера не отзывался — и это Александра Ивановича разозлило. «Обязываю срочно доложить…» — приказом отправил он новый запрос. Ответ пришел быстро, уже к вечеру: «Управлении все нормально. Безмятежно отдыхайте. В. В.»

Тогда он попросил маму отвезти его куда-нибудь подальше — на озеро, например, у Троицких сопок — и оставить там одного дней на десять.

— Давно бы так, — бодро помогала она ему собирать палатку, еду, одежду. — А то маешься тут со стариками.

— Порыбачить по-настоящему хочется, — объяснял он. — Чтобы прямо на зорьке…

Но вид, наверное, выдавал его состояние.

— Я сообщу тебе, если что… — обещала мама.

Он, конечно же, запретил ей приезжать раньше времени, но тем не менее ее обещание ни на день потом не забывалось. Чем бы он ни занимался у сопок, едва заслышав какой-нибудь звук, напоминающий тарахтение моторки — чаще всего звук пролетающего самолета, — мгновенно замирал, вслушивался, всматривался в едва приметные извивы речки.

Палатку он вначале поставил прямо у берега, выкосив кружком высокую, как тростник, траву, и в первую ночь его буквально заели комары и мошка.

Он заделал у палатки, кажется, все щели, прокурил палатку дымом, завязал голову платком, оставив открытыми только нос и губы, — но все это мало помогало. К утру губы вспухли и одеревенели, и он почти не мог ими двигать. Он отыскал недалеко релку, всю в мелких розовых цветочках, выходившую прямо к воде, к небольшому песчаному обрыву, и перенес палатку туда.

Она теперь виделась отовсюду, но бояться здесь, кажется, было некого — на юг, в сторону поселка, тянулись бескрайние, с голубоватым отливом, луга, с севера же, совсем близко, начинались сопки, покрытые густым, дремучим лесом: человек просто так не забредет, а медведей здесь не встречали вроде бы давно. Александр Иванович бывал в этих местах только в детстве: в суровые послевоенные годы выделял директор по весне катер, и поселковые приезжали сюда за черемшой — и с тех пор мало что изменилось тут. Лес, полукольцом охватывавший небольшое озерко, из которого вытекала речка, нетронуто подступал прямо к воде, окаймленный по берегу замшелыми валежинами, плавником, и озеро, как и в те далекие времена, стояло темное, зеркально застывшее, точно навеки вправленное в ложбину между сопок.

Лес был богатый: и толстые, с потемневшей корой березы, и гладкоствольные осины, и приземистые дубы, и хвойные гиганты, — а на них пышные, цепкие лозы дикого винограда, лимонника. Александр Иванович в первые дни ходил по лесу настороженно, с топором: бесшумно раздвигал молодую поросль, ветки, буквально проползал, чтобы с грохотом не провалиться, через дуплистые трухлявые